— Ничего. Я понимаю, — успокаивающе сказал ей Робби. — Я завтра принесу тебе твою сумку. И что-нибудь поесть.
— Угу.
Тамара смотрела в тёмный потолок, лёжа на жёстком матрасе.
Вокруг было тихо. Снаружи еле слышно доносился шум ветра и какие-то далёкие, неясные звуки. Сквозь окно проглядывались окраины Ветродвинска, кое-где подтопленные светом плохих фонарей.
В гараже было на удивление тепло, учитывая, что снаружи царила зима. И всё же Тамара постаралась закутаться в старый тонкий плед, выуженный из шкафа и пахнущий табаком.
Она не могла уснуть: слишком много с ней произошло за этот долгий день. Лежала и думала о том, что будет. Куда ей пойти, если не в родительский дом? Может, как-нибудь выпросить место в квартире Сэта и обитать в ней? Бегать в школу и «Стаккато», найти себе заработок, чтобы обеспечить жизнь… Всё обрывалось уже на первом пункте: с тремя «ногами» она не сможет никуда «бегать», и вообще долго не проживёт.
Мысли Тамары текли плавно, и неизбежно привели её к бабушке. На душу навалилась тяжкая печаль, и Тамара, съёжившись под пропахшим куревом пледом, заплакала.
Она старалась не издавать ни звука, чтобы не разбудить Меланхолик, спящую на этом же матрасе, но на другой его стороне (он был довольно широким). Вскоре почувствовала, как намокла под щекой подушка, но ничего не могла с собой поделать: тоска по ушедшей бабушке накатывала отчаянными волнами, с головой захлёстывающими её под собой. После неё вскипала обида на родителей, и так — раз за разом, волна за волной…
—
Пела она, лёжа на спине и глядя в потолок гаража. Она напевала совсем тихо: наверное, думала, что Тамара спит.
—
— Нет… Я не спала, — Тамара шмыгнула носом, поворочалась, и устроилась на боку, лицом к Меланхолик.
Помолчали немного.
— Я знаю эту песню.
— Да?
— Мне её бабушка напевала. И научила меня первому куплету, когда я ещё только в первый класс ходила. Правда, она говорила, что и другие куплеты есть.
— Есть. Вроде бы вот так:
Тамара хорошо знала английский, и по какой-то причине, от этой песни у неё задрожали губы и вновь потекли слёзы. Алёна пела очень красиво: тихо, нежно и мелодично.
—
— Ничего! — Тамара спрятала лицо. — Всё хорошо. Правда.
Алёна не стала ничего у неё спрашивать. Помолчала немного, а потом сказала:
— А я впервые её в школе услышала. В младших классах. И мне… иногда кажется, что, хоть это и колыбельная, смысл в ней есть очень глубокий для простой детской песенки. Что… иногда, когда вокруг темно и совсем ничего не светит, — ты сама должна светить, и тогда, возможно, какой-нибудь путешественник найдёт дорогу домой. Я напеваю её, когда мне тоскливо.
— А если сил светить уже нет…
— На то, чтобы светить, не требуются силы. На это требуются усилия.
Алёна повернула голову. Тамара встретилась с ней взглядом.
— Я случайно услышала ваш разговор с Робертом. Я очень сожалею, что так вышло… с твоей бабушкой.
Тамара снова шмыгнула в подушку.
— Извини, — сказала Алёна. — Что-то я заболталась…
— Нет!.. Всё хорошо. Так даже лучше.
Поворочавшись опять, Тамара перевернулась и легла на спину, глядя в потолок.
— Бабушка всегда учила меня не распускать нюни, и даже нос задирать, если нужно. А я… Какая же я никчёмная ученица! — она закрыла глаза рукой.
Алёна улыбнулась и вздохнула.
— Меня бы хоть кто-нибудь научил нос задирать. Может быть, и у меня в жизни получилось бы что-нибудь помимо… всей этой интернет-чепухи.
— Ты чего! Ты ведь популярна. Все об этом мечтают.
— Я не мечтала. Ни секунды. Оно как-то само получилось. Я рисую, потому что люблю рисовать, потому что это нравится людям, и потому что приносит мне деньги. Но не потому что я хочу быть популярной.
Немного помолчав, Тамара сказала:
— Я подпишусь на тебя, когда всё наладится. А то у меня сейчас даже телефона нет.
— Вовсе не обязательно.
— Алён.
— Ау?
— А спой ещё.
— Из меня плохая колыбельщица.
— А мне нравится, как ты поёшь. У тебя хорошо получается.
— Ну раз так… Кхм.