Многоножка

— А если… — сказал Ромка не очень уверенно, — если хорошее вот нисколько не помогает? Если оно делает только хуже, а то, что мне остаётся — это творить всякую херню?

«Вот он, — подумалось Тамаре, — настоящий Ромка Тварин». Настоящим он становился очень редко. И когда это происходило, из него будто бы исчезала вся самоуверенность и дерзость. Он становился каким-то совершенно потерянным и негромким, будто бы не понимал, для чего он вообще в этом мире существует, и был огорчён тем, что найти ответ на этот вопрос не так уж и просто.

— Ты умеешь хранить тайны, Многоножка?

— Хранить умею. А узнавать нет.

— Хочешь, расскажу тебе свою?

— Нет, не хочу. Но если ты хочешь рассказать, то я выслушаю.

— Тогда поклянись, что никому не расскажешь, как бы сильно тебе ни хотелось.

— Клянусь, что не расскажу никому ни под пытками, ни на смертном одре, или не быть мне Тамарой Суржиковой.

Ромка сделал несколько шагов к ней, взял обеими руками за плечи, низко наклонился и шепнул ей на ухо несколько слов.

В кромешной тишине ошеломлённый Тамарин взгляд вырвался в пустоту небес. Рука её, не лежащая на Стикере, безвольно рухнула вдоль тела.

Ромка отступил назад.

— Ты… это серьёзно? — Тамара не знала, зачем спрашивала. Сама понимала, что с вещами, что она только что услышала, никто и никогда не шутит. Даже Ромка.

— А сама как думаешь.

— Но ты… Ох…

— Никому не говори, поняла?

Тамара умоляюще посмотрела на него.

— Ты серьёзно вбрасываешь подобное — и говоришь мне молчать?

— Ты согласилась. Ну так и теперь, когда ты знаешь… Что мне, по-твоему, делать со всем этим? Бегать и творить добро? Да этот мир просто отпинает меня в ответ за подобное. Такое уже было тысячу раз.

— Нет. Теперь не будет.

Тамара подступила к нему.

— Если мир пинает — пни в ответ. Если пнёт сильнее — ты тоже пинай сильнее. Пускай раньше тебе прилетало в ответ, но теперь… Теперь-то ты не один!

— Я всегда один, Многоножка, — упавшим голосом сказал Ромка. — Когда знаешь такие вещи, ты всегда один. И есть ли кто-то рядом или нет — вообще без разницы. Ты просто один перед этим.

«Ты не один, Ром. Правда», — хотела сказать Тамара, но слова так и не вырвались, не прозвучали, заранее чувствуя своё поражение и трусливо капитулируя.

«Ты снова не можешь ничего сказать, когда это так нужно?», — спросил Стикер, и Тамара крепче сжала его ручку.

— Ты это. Возвращайся к родителям, ладно? — сказал Ромка. — Не будь как я, дебилом.

— Может быть… — сказала Тамара, — может, ты хочешь… что-нибудь испортить сейчас?

Ромка удивлённо взглянул на неё.

К Тамаре постепенно приходило ощущение, что теперь всё стало на свои места. И что теперь она гораздо сильнее проникалась желанием что-то испортить, что-то сломать, что-то разрушить — просто чтобы выместить на этом собственную боль. Чтобы показать окружающему миру, что ты не бездушная груша для битья, и тоже можешь причинить ему хоть самую микроскопическую, но всё же настоящую боль. И пускай она отдаётся в тебя в разы превосходящими по силе ударами — плевать. Как любое действие рождает противодействие, любое причинение боли рождает желание причинить боль в ответ. И Ромка Тварин, стоящий сейчас перед ней, был живым противодействием, колючей реакцией на боль; да, это «противодействие» породило себя самое, но теперь изо всех сил мстило миру за то, что оно — такое, какое есть, и что не родилось другим, и что другим ему стать не позволили.

Всё это Тамара поняла за долю секунд, а когда её резко окутал запах табака, кожи и немного — пота, она, было, отступила назад, но поздно: схватив её за плечи, Ромка резко наклонился вперёд и поцеловал её.

Застывшая на месте Тамара не знала, что делать.

Отстранившись от неё, Ромка ответил на её вопрос:

— Да. Я уже это делаю.

22. Оркестр

И после этого всё словно полетело кувырком.

— Ты что творишь?! — раздался знакомый крик.

Тамара резко отшатнулась назад от Ромки, но поскользнулась и рухнула на спину, ударившись затылком о заледеневший клочок дороги. Спину свело болью, дыхание перебило. Где-то вдалеке заскрипели тормоза. Испуганный Ромка сначала кинулся помочь ей, но потом обернулся. Послышались крики. К нему кто-то подбежал. Кто-то бросился к ней и приподнял её.

— Ты как?! Тамара, всё хорошо?! — донёсся сквозь пелену боли голос Задиры Робби.

Ромке кто-то что-то крикнул, а затем его сильно ударили по лицу. После — в живот, из-за чего он скрючился пополам.

Видящая это Тамара, словно выброшенная на берег рыба, пыталась вдохнуть, открывая и закрывая рот. Воздух, наконец, проступил в лёгкие, когда Робби стукнул ей по спине несколько раз. Тамара закашлялась, начав снова различать и реагировать на окружающие звуки. Голова пошла кругом.

Над Ромкой, осевшим наземь, стоял Егор. Тамара протянула к ним руку.

— Не надо… — она закашлялась.

Робби, покряхтев, легко поднял её на руки.

— Пойдём в машину. Егор, возьми её трость.

Пока её несли и усаживали на заднее сиденье, шок от резкого падения (а ещё от того, что сделал Ромка) постепенно сходил на нет.

— Ты как, Тамар? Нормально?

— Спину… больно… — прокряхтела та. — Что вы тут делаете?.. Зачем вы его…