Многоцветные времена [Авторский сборник]

Он чуть не плакал. По угрюмым лицам товарищей я видел, что усталость шатает кое-кого не меньше, чем Брагинского, но все молчали и ждали, что будет.

— Оставьте меня! — умолял Брагинский, склоняясь в бессилии на гриву своего рыжего, сильного, высокого коня.

— Товарищ, — сказал конный разведчик, — тут не Россия. Тут оставаться нельзя. Останешься — рассвета не увидишь…

— Это точно, — сказал старшина. — Видели там, у колодца, дружков? А ночью, как известно, дело темное.

— Они смотрели с такой жадностью на мою винтовку, — сказал Луговской. — Я понимаю, что, если бы я был один, был бы другой разговор…

— Так ведь эта английская винтовка не сама к нам пришла, — снова сказал очень серьезно конный разведчик. — Так что взбодритесь, дорогой товарищ, и поедем, а то нам еще много осталось, а движемся мы по-тихому… Побыстрее бы надо, аллюр переменить…

Брагинский покорился своей участи. Конечно, никакой позвоночник у него сломан не был. Просто он смертельно устал, да и не он один.

Мы мчались по пустыне, и день начал склоняться к вечеру. Я смотрел на Луговского. Он ехал молодцом, сидел в седле как надо. Я не знаю, занимался ли он раньше верховой ездой, но это пустынное испытание он выдерживал хорошо. Мало того. Когда дали пустыни начали становиться розово-фиолетовыми, какой-то красноватый отблеск лег на пески, темные полосы тюльпанов стали сливаться все больше и больше, я взглянул на Луговского и у видел такое лицо, что сейчас же подъехал совсем близко. Наши кони зашагали рядом.

Он смотрел какими-то расширенными глазами, точно видел перед собой что-то необыкновенное, что надо запомнить во что бы то ни стало. Такое лицо может быть у поэта, когда он остается один и первые строки стихов уже бьют в виски и просятся на бумагу.

Здесь не было бумаги, и, может быть, Володе ничего не хотелось записывать в эти минуты. Но то, что пустыня входит в его сердце, — это было видно; то, что он становится поклонником этих красок, этих просторов, я видел совершенно ясно.

Он повернулся ко мне:

— Я еще не знаю ничего, но я должен сказать — все это мне безумно нравится… Как это удивительно, не правда ли? Я готов так ехать весь вечер, всю ночь…

И тут же он, чтобы прервать слишком серьезное волнение, вполголоса стал напевать ту песню, что он пел, когда его просили спеть на дружеской пирушке, после тостов и стихов. Он пел, и его голос разносился по предвечерней пустыне, звуча странно и неожиданно:

Через ад, через рай, все вперед поезжай,

И найдешь ты страну Эльдорадо!..

3. Дыхание Азии

Когда наш отряд с высокого берега увидел мутные, тяжелые, шафранные воды реки, я уже не помню, кто первый пустил своего коня прямо по откосу вниз. За ним последовали остальные.

Кони бахали в реку, и скоро весь отряд плыл вразброд, с криком, гамом, шумом, наслаждаясь неожиданной прохладой. Все радовались, что выбрались к железной дороге, к хорошему ночлегу, но это было только полдороги до Кушки, только половина нашей верховой экспедиции.

Тут же перебравшись на другой берег, всадники бросились к небольшому дому, где под навесом было так уютно и где можно было попросить у хозяйки воды. А какая-то пожилая женщина в платке с самым серьезным видом вынесла из комнаты ведро, полное холодной, свежей воды.

— Вот в самый раз! — закричали путники. — Дайте, товарищ, попить. Горло треснуло от жары…

— Лошадям дать, — не слушая, сказала женщина. — Это можно…

— Как лошадям?! — воскликнул Брагинский. — Тут же люди, тетушка, им вперед…

И он уже вынул кружку, но женщина отступила и, прикрыв тряпкой ведро, строго сказала:

— Пить-то нельзя никак…

— Почему? — все невольно подвинулись к женщине.

Она стояла немного смущенная, оглядывая всех печальными глазами.

— Да это же младенца мыли сейчас… мертвого, помер сегодня… как же можно такую воду?.. У стрелочницы помер, — сказала она и пошла с ведром по лесенке во двор. Там, размахнувшись, выкатила она в пыльные кусты все ведро и стояла, не оборачиваясь.

Мы молча пошли от домика. Коней вели красноармейцы-коноводы. Вдали загудел поезд. И тут наши друзья оживились неслыханно, как будто посвежели сразу, и сразу к ним вернулось хорошее настроение.

— Мы едем в Кушку! — закричали они, и это был довольно согласный хор.

— Позвольте, позвольте! — кричали мы с Володей. — Как же вы сядете без билетов? А билетов вам никто не даст — нужен пропуск.

— А мы сядем и без билетов, — отвечали нам.

Поезд уже подходил, и все наши друзья устремились в вагоны.

Мы решили остановить их все же:

— Вас арестуют контрольные…

— Пускай арестовывают! — кричали они, влезая в вагоны.

— А лошади? Куда же девать ваших лошадей?..

— А лошадей, — закричал кто-то ядовито, — можете сегодня съесть на ужин, можете продать, если всех не съедите.

И кто-то вежливый и ехидный уже в грохоте отходившего поезда закричал:

— До свиданья, жюльверны!

Надо сказать, что нас с Луговским за наши рассказы о природе и людях Азии прозвали в бригаде жюльвернами — старшим и младшим.