Многоцветные времена [Авторский сборник]

— Откуда они взяли столько борцов? — спросили мы у местного жителя.

— Так это же безработные с нашей биржи! А ленты, что у них через плечо, — это с цирком привезли.

Объявили все борьбы решительными до конца. Выбрали комиссию из публики для спорных моментов. В эту комиссию мы выделили Леонида Максимовича Леонова, и он с честью нес свои обязанности. При отсутствии всякого развлечения в тогдашнем Чарджоу мы после трудового дня ходили в цирк по вечерам, пока не надоело.

Наконец наш друг Брагинский сказал:

— Плюнем на это несознательное зрелище. Довольно заниматься искусством цирка. Пойдем завтра утром в милицию…

— Зачем в милицию?

— В милиции дела интересные бытовые можно встретить. Для быта Туркмении вам пригодится. В милиции надо разрешать очень психологические проблемы. Как в театре, честное слово, только из театра можно домой пойти, а тут надо решать на месте, никуда от ответа не уйдешь…

И мы пошли всей бригадой в милицию.

Там действительно мы увидели, что милиции приходится заниматься и алкоголиками, и жуликами, и бывшими баями, басмачами и их пособниками, квартирными вопросами и многими разными делами, которые даже трудно предусмотреть.

Перед нами стоял парень, смущенный, в чистом, новом халате, гладкий, стройный, немного дикий, с чуть косыми глазами, — в них были страх и дерзость, которая вот-вот вырвется наружу, и досада, возможно, на то положение, в котором он вдруг очутился.

Рядом с ним стояла почти девочка, невысокая, но крепкая, смуглая, с тонким, решительным ртом; она теребила платок маленькими, сильными пальцами, видно привыкшими делать всю домашнюю работу.

Она была тоже и в смущении и в явном негодовании. Но так как говорить раньше мужчин ей не полагалось, она кусала губы, но слез не было в этих мучительно что-то затаивших глазах.

— Ведь вот какое дело, — сказал нам друг из милиции, — она за него просватана, а есть сведения, что ей положенных лет нет и что ее за калым раньше времени хотят отдать. Что будешь делать? Во-первых, он утверждает, что ее любит и по любви берет, калыма нет, что все это клевета, ложный донос, а вот она молчит, потому что ее, наверно, застращали. Вот и разберись! А потом будет семейная трагедия. Как бы вы поступили?..

Мы смотрели на девочку и юного туркмена, и нам было неловко, потому что непохоже было, что эта пара стала предметом сделки старших родственников. Луговской сказал:

— Можно мне ее спросить?

— Пожалуйста! Вы говорите, я переведу им, — ответил начальник милиции.

— Спросите ее: любит ли она его, своего жениха, или ее насильно выдают?

Девочка выслушала этот вопрос и сначала как-то потупилась, точно собиралась с духом. Потом вдруг она выпрямилась, стала совсем другой, обхватила туркмена за пояс, прижалась к нему и сказали что-то быстро-быстро, так что начальник милиции даже переспросил ее.

— Что она сказала?

— Она сказала, что можете резать ее по частям, она его не оставит, а если ей не хватает полгода — год — откуда она знает? Разве в любви спрашивают, сколько тебе лет? «Я большая, я выросла, я выбрала его, и никому не отдам, и никуда от него не уйду…»

Молодой туркмен сделал движение, чтобы снять ее руки со своего пояса, — видимо, это нарушало его чувство собственного достоинства, — но она крепко держала его, и он уступил. Так и стояли они, как живописная группа, вся пылающая молодостью, свежестью, очарованием сильных, юных людей, на весенней земле встретивших расцвет своей весны…

Луговской встал и сказал:

— Товарищи! Посмотрите на них! Я хочу говорить в защиту любви. Все правда! И то, что она сказала, и то, что сказал бы он, если бы он не боялся, что ему не поверят. Ей столько лет, сколько нужно для их счастья. Отпустим их, пусть они идут к себе и будут счастливы! Отпустим их, товарищи. И отбросим сомнения!..

Пока он говорил эту страстную речь, юная туркменка не сводила с него глаз, как будто понимала, что он говорит в ее защиту. Мы все поднялись со своих мест.

— Отпустим их, — сказали мы, как будто представляли греческий хор, и начальник милиции уступил.

Покидая комнату, девочка поклонилась низко-низко, и когда выпрямилась, на губах ее играла ироническая, легкая, счастливая улыбка. Туркмен сказал какие-то слова благодарности…

На другой день Луговской отозвал меня в дальний угол террасы и сказал:

— Вчера я написал первое стихотворение книги о Туркмении. Сейчас я прочту его.

Он сделался торжественным и прочел медленно, как будто проверяя на слух:

В Госторге, у горящего костра,
Мы проводили мирно вечера.
Мы собирали новостей улов
И поглощали бесконечный плов.
А ночь была до синевы светла,
И ныли ноги от казачьего седла.
Для нас апрель просторы распростер,
Мигала лампа,
И пылал костер.