Многоцветные времена [Авторский сборник]

Он читал и читал, и передо мной проходили дни и ночи нашего путешествия, и пустыня в весеннем цвету, и горы Копет-Дага, и пограничные заставы, и люди — работники пустынь, полей, воды, границы, все пережитое нами вместе, и грустное и веселое. Я видел, и он это тоже видел внутренними очами сердца, что рождается книга, и так оно и было.

В весеннюю ночь далекого, хаотичного, делового, разноцветного Чарджоу родилось первое стихотворение эпопеи «Большевикам пустыни и весны».

Я повторял за ним последние строки, которые могли бы сами по себе быть эпиграфом для будущих книг:

Работники песков, воды, земли,

Какую тяжесть вы поднять могли!
Какую силу вам дает одна —
Единственная на земле страна!

Луговской должен был увидеть Туркмению! И он увидел ее, и она стала его поэтической судьбой!

7. Вниз по Сумбару

Мы скачем вниз по Сумбару на крепких и горячих туркменских конях. Нам нравится эта дикая скачка, как будто мы преследуем уходящих басмачей или готовимся к конскому состязанию. Нет, впереди нет басмачей, и никто из нас не собирается оспаривать приз у профессиональных наездников.

Мы молоды, веселы, полны сил, и старший милиционер Нури, наш спутник и проводник, нет-нет да и похвалит нас за то, что мы любим быструю езду. А мы с Володей Луговским хвалим его за добрый нрав, за то, что он тоже любит промчаться по узкой горной дороге, на страх всем горным чертям, он нам нравится за храбрость и за то, что у него из-под милицейской фуражки свисает пышная алая роза и он изредка отрывает и жует лепестки.

На шее моего коня висит желто-черный шнурок с бирюзовым колечком — от дурного глаза. Но мы не боимся никакого колдовства. Мы столько видели неожиданностей, странностей, опасностей, что нас ничем не удивишь.

За нами, как далекое видение, маячат первые впечатления нашей туркменской жизни. С тех пор, кажется, прошло много дней — такое количество событий явилось перед нами. Мы видели людей, которые боролись с пустыней, боролись за воду, боролись за колхозы, за новую жизнь. Мы видели царство великой Аму, ее водные просторы, ее чудеса и видели иссохшие земли, засыпаемые безжалостным, неотвратимым песком пустыни, приходившей к людям на порог и заставлявшей их уходить. Мы видели горы и холмы, витерит и барит, видели кочевников и рваные полосатые и черные шатры, женщин, ставивших юрты, носивших на голове тяжелые старинные уборы, похожие на шлемы древних воинов. Мы видели Ашхабад — город садов и новых туркмен… Мы плыли по Аму; мы спали у костров; нам в лицо бил горячими мокрыми горстями песку страшный ветер «афганец»; мы падали с машиной на старое дерево, склонившееся над арыком, и вылезали по очереди, по одному, и когда вылез последний, машина рухнула в глубокий овраг; мы пели песни и читали стихи лунной ночью в далеком ауле или в глинобитных домиках в компании старых туркестанцев, мы делали сотни трудных километров, чтобы увидеть удивительные вещи и героев нашего времени в действии…

И вот мы скачем вниз по Сумбару. Мы смотрим по сторонам. Голые горы с отвесными скальными стенами, с причудливыми уступами сменяются местами, где много арчи, обвитой диким виноградом, где все розово от цветущего горного шиповника. Дикие розы посылают свой аромат на тропу, на радость путников, маки в траве особенно горят на фоне кустов бледно-зеленого колючего астрагала… Вдруг все наполняется гомоном птиц, шумом человеческого жилья. Мы в сердце садов, где яблони, миндаль, гранат, инжир. Вишневые деревья напоминают Украину. Виноградники переносят в Грузию. Огромные платаны и пирамидальные тополя имеют такой крымский вид, как будто за поворотом откроется широкий зеленый простор моря…

Но нет! Как быстрое видение исчезает этот кусок рая, и мы снова на горной тропе, и снова вспоминаются ночные тракторы в полях, скрип чигирей, барханы, на которые нас вносили легконогие жеребцы, чтобы мы могли окинуть глазом пески, уходящие за горизонт, песчаные холмы, похожие на бесконечные верблюжьи спины. Чтобы увидеть саксаул, селим, гребенчук, стоит съездить так далеко, стоит постоять на вершине бархана, перед лицом великого безмолвия…

Как на любой стоянке в пути, люди долины Сумбара красочны и любят поговорить. Бесчисленны их вопросы, как бесчисленны пиалы зеленого чая. Потом снова ногу в стремя, и ветер ущелья обвевает наши разгоряченные, обожженные донельзя безжалостным солнцем щеки.

Ветер! Ветер — любимый образ Луговского. Мы начали туркменское путешествие, и с самого начала на вечерах Луговской много и хорошо читал свою «Песню о ветре». «Ветер, брат моей жизни», — напишет он впоследствии. И про это ущелье он скажет: «По этой дороге теплых ветров…» Да, мы скачем, как будто копыта выбивают ритм:

Эй! Эй! По ущелью

Шал-Чиклена,
Между отвесных
Галочьих скал…