Множество книг, или Библиотека (Мириобиблион)

Птолемея Хенна нередко — начиная с Иоанна Цеца (Chil. 7.195) — катахрестически именовали «Птолемеем Гефестионом», однако это может привести к путанице, поскольку известен еще один александрийский грамматик по имени Гефестион — по-видимому, младший современник нашего автора (о нем см. Suda η 659). Его прозвище Χέννος — гапакс, связываемый с χέννιον ‘разновидность перепела’, по Гесихию — «птаха, которую в Египте принято солить (ταριχεύω: этим словом обозначали и мумификацию)» (Hsch. χ 348, ср. Ath. 9, 393c), при том что обычный греческий термин для ‘перепела’ — ὄρτυξ. Возможно, однако, что Χέννος связано скорее с греч. χήν ‘гусь’ и египетским термином smn, обозначавшим ‘нильского гуся’, священное животное Амона; во всяком случае, предполагать египетскую подоплеку прозвища не более фантастично, чем видеть намек на Птолемея Хенна в эпиграмме Марциала (10.3) с упоминанием «перепела (лат. coturnix), чьим голосом начинает кричать попугай» (Bowersock 1994, 26–27).

Перечисленные в Суде произведения Птолемея до нас не дошли, разве что «Истории о невероятном» (Περὶ παραδόξου ἱστορίαι) было другим названием «Новой истории на потребу многознанию» (Περὶ τῆς εἰς πολυμαθίαν καινῆς ἱστορίας), сохранившейся в пересказе, включенном в «Библиотеку» патриарха Фотия (ок. 810/820–893). Впрочем, полное заглавие этого сочинения не принимает А. Хацис, считавший εἰς πολυμαθίαν частью посвящения (Chatzis 1914: xxxiv), а другие исследователи не оставляют попыток отойти от дословного перевода καινὴ ἱστορία как вводящего в заблуждение и передать название книги как-то иначе — более четко, по их мнению, отражающим ее содержание: так мы получаем Novel Research (Hartley 2014, 59–60, etc.) и Original Inquiry (Decloquement 2021, 281, n. 4). Такой акцент на «изыскания» отсылает к практике научной деятельности тех, кого называли во времена Птолемея «грамматиками»: подыскав — а то и просто придумав — некую проблему (ζήτημα ‘искомое’), как правило связанную с текстом Поэта, то есть Гомера, ученый выставлял ее затем на общественное обсуждение, которое нередко встраивалось в симпотический контекст (ср. «Застольные беседы» Плутарха, «Пир софистов» Афинея) — причем, поскольку подобные пиры-симпосии устраивались не только друзьями и коллегами, но и сильными мира сего, начиная с императоров, грамматические изыскания зачастую превращались в род светского развлечения.

Конечно, грамматики старой закалки — александрийцы восходящей к Аристарху Самофракийскому (ок. 220 — ок. 143) школы — занимались настоящей критикой, текстовой и литературной. Вот как описывает их деятельность Квинтилиан (ок. 35 — ок. 100):

«Старые грамматики были настолько строги, что не только отбраковывали не выдержавшие критики строки и отметали целые сочинения, авторство которых казалось им подложным, будто изгоняя подкидышей из семейного круга, но и составляли жесткий канон, куда иных авторов принимали, а иных вовсе не допускали» (Inst. 1.4.3).

Птолемей, конечно, чужд такой строгости — скорее, он ее имитирует, попросту придумывая источники, на которые ссылается, — и его сочинение действительно трудно назвать историческим — оно написано на стыке мифографии и парадоксографии, популярных в то время жанров, и явно выказывает черты пародии или пастиша. Разумеется, трудно судить об этом наверняка по пересказу: у нас нет возможности оценить стилистическую расцветку оригинального сочинения, которая показала бы, насколько серьезно сам автор относился к передаваемым им парадоксальным историям и насколько близко эти причудливые перепевы смыкались с преднамеренной пародией — лишь с высокой степенью вероятности можно предполагать, что исходный текст на самом деле был насыщен игрой, иронией и безудержной фантазией. Составитель эпитомы именно неортодоксальность классических — восходящих к Гомеру — мифологических сюжетов выделяет как привлекательную черту «Новой истории».