Моченые яблоки

— Мама, а раз папа не стал с нами жить, я все равно должен его любить?

Было воскресенье, они сидели в кухне за столом, завтракали, и Мурзик был тут же, и Славка то и дело наклонялся под стол и что-то подкладывал коту на блюдце. Оттуда, из-под стола, он и задал свой вопрос:

— …я все равно должен его любить?

Его давно это мучило, и он наконец решился.

— Не знаю, — ответила Тоня.

Славка замолчал и больше ни о чем не спрашивал.

У Алевтины с ее легким, веселым характером всегда было хорошее настроение, поэтому увидеть ее мрачной было для Тони сущим удивлением.

— Что с тобой? — спросила она.

— Сглазили! — зло ответила Алевтина.

— Да что случилось-то?

— Потом узнаешь.

Она прошла мимо Тони, почти задевая ее тугим широким бедром. Вчера, когда в конторке шел разговор о мужьях и Марья Николаевна, как всегда, хвастаясь собой, рассказывала, как «худо-бедно, но прожила с мужем всю жизнь», в приоткрытую дверь заглянул Виктор Васильев, верстальщик, и поманил Алевтину: «Выйди-ка».

Алевтина вышла.

— Я, слышишь, что сейчас узнал? — сказал Виктор. — Против Антонины дело закручивают. И ты в этом деле не последняя спица.

— Какое дело? — не поняла Алевтина.

— Неужели непонятно? — Виктор был до удивления трезв. — Книги-то пропадают.

— Ну?

— Вот тебе и ну. Кто-то ж их выносит из типографии.

— Ну и что? А Тоня при чем? А я при чем?

— Надо же, наверное, на кого-то повесить, вот и нашли. Якобы вы замешаны, ты и…

— В чем? — изумленно перебила Алевтина и бросилась обратно в конторку.

Тони не было.

— Где Тоня? — спросила она.

Никто не знал.

— Да вот только что была, — сказал кто-то.

Так до конца смены Тоня в цехе и не появилась. Алевтине показалось, что это — неспроста. Может, и она уже что-нибудь знает?

Но Тоня ничего не знала. Утром, как обычно, проводив Славку, пришла в цех за пятнадцать минут до смены, и первую, кого увидела, — мрачную, непохожую на себя Алевтину.

Книги непостижимым образом исчезали из типографии. «Вы там наведите наконец порядок», — строго сказали Никитину, напутствуя на новую работу.

Принимая дела у своего предшественника, выдвинутого на повышение, Никитин спросил:

— Как обстоит с хищением?

— Да как вам сказать, — пожал плечами бывший директор. — Тянут понемногу.

— А заслон?

— Есть и заслон, — скучным голосом ответил директор. — Словом, увидите.

Он очень быстро увидел. Вернее, услышал. Недели через две ему позвонили из ОБХСС и сказали, что пришлют акт, «поймались тут ваши», пришлют акт, чтобы ознакомился, «и вообще принимайте меры, а то по миру пойдете».

В типографии было много такого, о чем Никитин слышал впервые, было много совершенно новых для него проблем. Когда назначали директором, он, удивленный назначением, — ведь не специалист! — сказал: «А мне трудно будет». На что ему, поморщившись (таких фраз здесь не любили), ответили: «Ничего, справитесь. А не справитесь — снимем. Мы назначаем, мы и снимать будем».

После звонка из ОБХСС Никитин вызвал секретаршу Нину и сказал: «Профсоюзы ко мне». Но еще до профсоюзов в кабинет вошел главный инженер с неотложными бумагами.

— Вот здесь надо подписать, все уже согласовано, — сказал он.

— А что это?

— Новое оборудование. ФРГ. Мы два года выбивали.

Никитин подписал. «С моим уровнем компетентности, — подумал он, — и в самом деле по миру пойдешь». Дело о хищении все же было проще, особых знаний не требовало. Было, например, совершенно ясно, что председатель месткома, сидевший сейчас в кресле напротив, «мышей, что называется, не ловит».

— Как же так? — спрашивал Никитин. — Книгами торгуют на черном рынке еще до того, как они попадают в магазины. А виновных нет?

На переносице председателя месткома выступили капельки пота, но вытереть лицо платком он стеснялся. «Черт его знает, — думал, — что за птица этот Никитин? Прежний директор очень хорошо понимал, что хищение — это такая же элементарность на производстве, как молоко за вредность. Сказано же: кто что охраняет, тот то и имеет. Они охраняют, то есть выпускают, книги. Только наивняк может подумать, что при этом…»

— Вам, может быть, кажется, что я наивен, — сказал вдруг директор, — но хищения, я убежден, мы вытравим. Мы с вами.

Виктор Васильев больше всего на свете любил обеденный перерыв. Во-первых — тишина. Во-вторых — свобода. Хочешь — беги в пивной ларек. Впрочем, в ларек в обеденный перерыв бегают только дураки. Виктор успевает до перерыва. Он — верстальщик экстра-класса, поэтому он вообще все успевает. Срочную работу обязательно тащат Васильеву.

— Нет, — говорит он. — За такой срок никто не возьмется.

— Но, может быть, договоримся? — заискивают просители.

— Разве через гастроном? — с веселой наглостью сомневается Виктор.

Просители смеются.

— Спасибо, — говорят они, понимая это так, что он согласился.

— Спасибо не булькает, — все с той же веселостью возражает Виктор.

Как уж они там договариваются, никто не знает, но к обеденному перерыву все бывает готово: работа выполнена, Виктор уже сбегал куда следует и теперь блаженствует: обеденный перерыв — час для чтения. Виктор читает все книги — и те, что сам верстает, и те, что верстают другие.