Моченые яблоки

— Откуда это в тебе? — удивлялась мать, которая все всегда хотела объяснить. — Такая скрупулезность, пунктуальность… Женщине это не идет.

Слушая, как Сусанна говорила по телефону кому-нибудь из авторов: «Этого нельзя напечатать», — мать усмехалась:

— Наверное, ты пошла в отца. Он был удивительно послушный человек, всегда знал, чего можно, чего нельзя…

Вчера Тюха спросил:

— Вы слышали, что Трасевич собирается уходить?

У нее сильно и часто забилось сердце.

— Он что, подал заявление? — спросила она.

— Заявления он еще не подал, но разве в этом дело? — обиженно ответил Тюха.

«Трасевич нравится всем, и Тюхе тоже. Если он уйдет, редакция меня возненавидит», — подумала Сусанна Александровна. Она знала, что во всех восьми кабинетах никто не питает к ней особой нежности. «Если вас любят подчиненные, подумайте, правильно ли вы себя ведете», — говорила она себе и не огорчалась тем сдержанно холодным отношением, которое ее окружало.

Но Трасевич — совсем другое. Если он уйдет, ее жизнь изменится, ей просто не для чего станет жить. Она так привыкла два с половиной года ждать, что именно сегодня, сегодня что-нибудь наконец между ними произойдет…

Небо за окном начало розоветь, и тотчас же часы пробили четыре раза. Если бы не бессонница, Сусанна Александровна так никогда бы и не узнала, в котором часу встает солнце.

— Это у тебя наследственное, — говорила мать. — Бабушка твоя всю жизнь смолоду страдала бессонницей.

Бабушка умерла, когда Сусанне было восемь лет, в конце войны в Ташкенте от брюшного тифа. Все это она помнит смутно, больше по маминым рассказам, особенно то, как попали в Ташкент из Гомеля, где жили летом сорок первого года у бабушкиной старшей сестры тети Насти.

Тетя Настя и сейчас жива и все зовет в гости, но жаль тратить отпуск на Гомель.

В прошлое лето Сусанна Александровна ездила в туристскую поездку в Италию, а в позапрошлое — отдыхала в Болгарии.

Гомель остался в памяти жарой и жаждой: все время хотелось пить и все куда-то шли и шли по солнцепеку, было много бабочек, но никому не приходило в голову гоняться за ними…

Когда часы пробили шесть, Сусанна Александровна встала и медленно, потому что времени впереди было еще много, начала собираться на работу. Пока пила кофе, дочитала рукопись, то и дело раздражаясь: «Примитив! Не умеет мыслить». Потом помыла посуду, натерла и без того блестевшие полы, распахнула балконную дверь, чтобы, как говорила когда-то мать, цветы дышали солнцем, снова все закрыла, опустила соломенные шторы, и в квартире сразу стало сумрачно и прохладно.

«Неужели он подаст заявление? Неужели уйдет?» — думала она.

5

Главный редактор никого никогда не вызывал к себе — он сам заходил в кабинеты к сотрудникам, если ему надо было о чем-нибудь спросить. Но в этот раз он через секретаршу передал Сусанне Александровне, что хотел бы с ней поговорить.

«Набрался храбрости», — усмехнувшись, подумала Сусанна Александровна.

Тюха сидел не за письменным столом, как обычно, а в кресле у журнального столика, должно быть, подчеркивая этим доверительность предстоящей беседы и смягчая вызов в кабинет через секретаршу.

— Сусанна Александровна, разве мы не можем как-то пересмотреть отношение к рисунку Трасевича? — спросил он вкрадчиво.

Сусанна Александровна молчала.

— Ведь он обиделся на нас. В кои-то веки сам нарисовал обложку, а мы ее не пропустили…

Тюха посмотрел на своего заместителя и увидел усмешку в углах ее тонких губ. «Упорная какая, зараза», — подумал он.

Сусанна Александровна старалась улыбаться, чтобы не зареветь. Ей хотелось зареветь. Зареветь, не сдерживаясь, белугой, как почему-то говорят, хотя кто это слышал, как ревет белуга?

Прерывисто зазвонил телефон, и Тюха с облегчением схватился за трубку.

— Это Москва, извините, потом договорим.

Сусанна Александровна, все так же напряженно улыбаясь углами тонкого рта, вышла из кабинета. Трасевич стоял в холле с двумя картонными стаканчиками мороженого в руках и что-то читал на доске объявлений.

— Хотите мороженого? — улыбнулся он Сусанне Александровне, протягивая стаканчик.

«Ведь он ненавидит меня», — подумала она, ощущая свои холодеющие от ледяного стаканчика пальцы.

— Вы из-за меня уходите?

— Что вы! — сказал он. — Да я и не ухожу никуда, с чего вы взяли?

— Мне Тю… мне главный редактор сказал. — Она с ужасом почувствовала, что по щекам ее текут слезы. — Так вы не уходите?

— Я съезжу месяца на полтора в Белоруссию.

— Зачем? — бессмысленно, не понимая, что происходит, спросила она. Кто-то входил в холл, и надо было хотя бы спрятать лицо, хотя бы сделать вид, что она улыбается.

Трасевич повернулся так, чтобы заслонить ее от того, кто входил. Ее растерянное, пытавшееся улыбнуться лицо поразило его: «Неужели этот циркуляр умеет плакать?» Но в следующую минуту она уже справилась с собой, и лицо ее приняло прежнее — спокойное и злое — выражение, хоть глаза еще блестели от невысохших слез.

— Как же вы уезжаете? — холодно спросила она. — Разве обложка, которую не приняли, перезаказана?

— Да, конечно, — устало ответил Трасевич и пошел по коридору, на ходу доедая мороженое.