Моченые яблоки

— В Ташкент? — удивились девчонки и только тут сделали вид, что заметили его куртку. — А где это ты фирму достал?

— Выдали.

— Скажите! А у него и кроссовки адидасовские…

Насладившись их взглядами, он вернулся домой.

— Сережа, — сказала мать, — ты не озорничай там, сынок.

Она не знала, что сказать, она уже давно не понимала, хорошо или плохо, что сын пошел в спорт, стал боксером, все время куда-то ездит, учится кое-как, хотя отметки приносит приличные.

Главный человек для сына — Виктор Петрович, тренер. Она не обижалась, не ревновала. Вот отец — тот обижался и ревновал и в последнее время был как-то особенно груб с Сергеем и насмешлив. Мать страдала и от этого, и оттого, что на тренировках и соревнованиях кто-то всегда норовил сделать ее сыну больно. И еще больней. И еще больней.

— Ведь больно? — спрашивала она страдальчески, когда он приходил домой с разбитой скулой, с распухшим носом.

— Да нет, — отмахивался сын.

Она знала: проиграл. Когда он выигрывал, то на вопрос «Больно?» весело отвечал: «А ты как думаешь?»

И казался ей тогда старше своих пятнадцати лет, казалось, что он уже взрослый, все давно знает, знает и такое, чего она не успела узнать.

А после проигрыша был таким, как есть, — маленьким, щуплым, обиженным, и, когда он, поев, уходил спать, она плакала от любви и жалости к нему.

— До чего ты его балуешь, — недовольно говорила Антонина. Она старше брата на двенадцать лет, у самой уже двое детей, одному — шесть, другому — три.

— Вырасти своих, тогда узнаешь, балую я его или нет, — отвечала мать.

Всегда, когда Сережа уезжал, волновалась так, что болело сердце.

— Чего-то так сердце болит, еле смену высидела, — пожаловалась она мастеру.

Та велела сейчас же идти в заводскую поликлинику.

— Ты что? Шутить такими делами!

Врач выписала капли, велела поменьше волноваться, но от работы не освободила, из чего можно было заключить, что болезнь несерьезная, обойдется.

Сережа прислал из Ташкента одно письмо, написал, что жарко, дышать нечем. В Ленинграде шел холодный осенний дождь, и трудно было себе представить, что где-то может быть так жарко, что нечем дышать.

2

— Не забудь, улица Жуковского, 56. Ты запиши, а то забудешь.

Нина Александровна слегка задыхалась от волнения, и по телефону это было отчетливо слышно.

— Да ты не волнуйся, ма! — сказал Виктор Петрович. — Я все записал.

— И на другой стороне посмотри, там была юридическая консультация и висела большая вывеска: «Адвокаты».

— Я помню.

— Ты не можешь это помнить, ты был так мал!

Сама тысячу раз рассказывала ему обо всем, а теперь удивляется, что он помнит.

…Дом был глинобитный, его белили два раза в год и в известку добавляли уголь, от этого стены выглядели как подсиненные. Тонкие высокие тополя вдоль арыка тоже белили снизу, но когда белили тополя, уголь не добавляли, и ночью от них делалось светло.

Жили в балахане, говоря по-русски — на чердаке, со двора наверх вела лестница, а под окном росла старая узловатая урючина, молодо расцветавшая весной бело-розовыми цветами.

Когда урюк поспевал, хозяин — старый узбек по фамилии Садыков — кричал им наверх:

— Эй, Ленинград, урюк поспел, ешь урюк!

Эвакуированных было четверо. Нина Александровна с четырехмесячным Витей и две ее подруги по консерватории Зоя Глебова и Марианна Блюмгорт. Старый Садыков не мог запомнить их имен — он вообще плохо говорил по-русски — и называл всех одним именем: Ленинград.

— Ленинград! Известий слушал? — кричал он.

— Смоленск сдали, — отвечали девушки.

Старик цокал языком, поднимал руку к тюбетейке и уходил в дом. Два его сына были на фронте, один под Ленинградом, а от другого с самого начала войны не было никаких известий.

В доме рядом, отделенные от соседей невысоким дувалом, тоже жили эвакуированные, москвичи и ленинградцы.

— На этом доме когда-нибудь мемориальную доску повесят, — говорила Марианна.

В доме 54 по улице Жуковского жила Анна Андреевна Ахматова.

Они так и не решились с ней познакомиться, только здоровались издали, и она склоняла в ответ свою величественную голову.

— Господи, какая женщина! — восхищались девушки. — А мы-то что все ноем, суетимся?

По правде говоря, они не ныли вовсе, хоть и приходилось несладко. Особенно Нине Александровне. Витя долго и тяжко болел, и прошло целых три года, пока он окончательно не выправился и не превратился в крепкого веселого мальчика.

Консерватория давно уехала обратно в Ленинград, и в доме 54 не осталось никого из эвакуированных, а Нина Александровна все жила в балахане у старого Садыкова. Когда она уходила на работу (устроилась машинисткой в Заготзерне), маленький Витя оставался с Садыковым, и по-узбекски он уже говорил едва ли не лучше, чем по-русски.

Только в сорок пятом году, за три месяца до Победы, вернулись в Ленинград. На вокзале их встретили Зоя и Марианна, и, пока ехали с вокзала в четвертом трамвае на Васильевский, Нина Александровна все время плакала, и Витя, глядя на нее, плакал тоже…

3

В этой горнице колдунья
До меня жила одна,
Тень ее еще видна
Накануне новолунья…

— Откуда вы все это знаете?