Моченые яблоки

— Старик, ты уезжаешь, но не насовсем. Я правильно тебя понял? — догнал его один из сотрудников.

— Да, — коротко сказал Трасевич.

— Я только не понял, зачем ты опять уезжаешь?

— Моченых яблок давно не ел, — так же устало ответил Трасевич.

6

Вечерами флоксы пахли особенно сильно, что-то звенело в неподвижном воздухе, далеко-далеко мычала корова.

— Вот суетимся. Скоро шестьдесят стукнет, самое время о душе подумать, а мы все суетимся, — сказал Трасевич.

Они сидели втроем на скамейке у палисадника, он вышел их проводить, и они присели на скамейку покурить на посошок.

Роман Чуриков работал начальником пожарной охраны, а Гоша Лебедев был местный поэт. Роман, Гоша и Сергей Трасевич когда-то учились в одном классе. Сначала школа была русская, потом белорусская, потом снова русская, но они так и не доучились в ней, помешала война.

— Какие-то у вас с Гошей занятия неземные, — засмеялся Чуриков, — мне лично о душе думать некогда.

— Уезжать надо, а не хочется, — сказал Трасевич.

— А чего тебе уезжать? Сиди здесь, — Гоша Лебедев просунул руку сквозь штакетник и притянул к себе ветку бузины. — Как пахнет-то!

— Надо ехать, иначе на осеннюю выставку не попаду, — тоскливо сказал Трасевич.

— Пока мы живы — до угла, до первой телефонной будки! Как будто бы весна, как будто еще сирень не расцвела, — нараспев прочел Гоша и встал, протягивая Трасевичу руку.

— А то оставайся, — снова засмеялся Чуриков. — Оформлю тебя пожарником.

— Наконец-то отоспишься, — сказал Гоша.

Чуриков обиделся.

— У нас работа, между прочим, а не как у некоторых, трали-вали. «Еще сирень не расцвела», — передразнил он.

Когда приятели ушли, Трасевич пошел в дом и начал укладывать чемодан. «Почему в Ленинграде, — подумал он, — никогда не получается таких мирных вечеров? Какой-то шумный, злобный дух зависти витает над головами: где выставился, будут ли рецензии, издадут ли каталог? Суетимся, толкаемся…»

Через месяц наступила осень. В Ленинграде она иногда наступает рано и внезапно. Еще вчера было сухо, тепло, а сегодня зарядил мелкий холодный дождь, и всем стало ясно, что лето кончилось.

Сусанна Александровна забралась на стул и достала с антресолей осенние туфли. «И пальто надену, — решила она. Плащ был старый, а пальто новое. — Надену пальто и возьму зонт».

Когда она подходила к выставочному залу (она бывала на всех выставках и относилась к этому так же серьезно, как к чтению), то еще издали увидела Трасевича. Он стоял на ступеньках с какими-то бородатыми молодыми людьми, и было непонятно, то ли уходит, то ли пришел.

Он теперь редко появлялся в редакции и хоть не уволился окончательно, но выговорил себе право числиться только на полставки. Сусанне Александровне это не нравилось.

— Полставки — это пол-ответственности, — сказала она главному редактору, но Тюха неожиданно проявил твердость.

— Разве можно отказываться от талантов? — сказал он.

После того случая, когда она чуть было не расплакалась перед Трасевичем, Сусанна Александровна ни разу не говорила с ним, если не считать нескольких фраз на редсовете, а уходя утром на работу, не оглядывала уже придирчиво свою квартиру, будто смотрела на нее его глазами. Все то беспокойное и даже радостное, что два с половиной года мучило ожиданием, куда-то ушло и не вернулось.

Сняв в гардеробе пальто, Сусанна Александровна причесалась перед зеркалом и медленно пошла по залам. Она то надевала очки, чтобы прочесть фамилию художника и название картины, то снимала, чтобы получше издали разглядеть пейзаж или портрет. Картин было много на первом и втором этаже, а еще скульптуры, еще росписи по тканям, керамика — и она в конце концов устала.

«Ну, еще вот этот стенд у лестницы — и хватит», — решила она, пряча очки в сумку.

На сером холсте цвели флоксы. Земля под ними была черной и прохладной, ее только что полили, а над ней в знойном летнем воздухе жужжали пчелы, летали бабочки и пахло горько и тревожно, как перед грозой…

«До чего пить хочется, — подумала Сусанна Александровна, спускаясь по лестнице. — Неужели здесь нет буфета?»

СЛЫШНО, КАК ПАДАЮТ ЖЕЛУДИ

1

Утром все проснутся, подумал он с тоской, от которой ныло в животе, и станут делать вид, будто ничего не случилось, будто он не рыдал вчера в раздевалке, вытирая слезы и кровь адидасовской синей курткой, которой так гордился, когда получил ее перед отъездом. Какой веселый был день — день отъезда!

— Одевают вас, дураков, кормят, возят, — ворчал отец, пока мать укладывала в сумку все, что считала нужным.

Не слушая отца, обжигаясь горячим чаем, он торопился уйти, чтобы успеть показаться в синей куртке девчонкам, которые сидели во дворе на длинных садовых скамейках, поставленных друг против друга. Когда собирались доминошники, то между скамейками ставили облезлую тумбочку, которую кто-то когда-то выбросил на помойку. Теперь ее прятали в подъезде под лестницей, чтобы не уволокли ненароком на свалку.

Девчонки сидели на скамейках, вытянув длинные ноги.

— Чего это ты? — спросили они.

— А что?

— Вырядился.

— Я уезжаю, — сказал он небрежно. — Улетаю сегодня ночью. В Ташкент.

Это произвело впечатление.