Мода на короля Умберто

Чего только не вспоминает Новожилов при виде лебедей! И свой объезд полевых бригад, и разговоры с колхозниками. Он и сейчас испытывал то лихорадочно-радостное возбуждение, с каким прошлой весной сообщал: «Давние деды и те не помнят, когда в последний раз у нас гнездились лебеди. Может, лет сто назад, а может, и больше!»

И людям передавались его чувства. Всем хотелось кого-то опекать, чему-то умиляться. Особенно трогал рассказ про лебединую любовь.

— Не дай бог какой-нибудь утке приблизиться к семейной паре. Тут уж поклюют ее и перышки пощиплют. Нагорит и соседу, если посягнет на чужую территорию. В своем уголке лебеди не потерпят никого.

Какой-то маленький рябой мужичонка, расчувствовавшись, вздохнул:

— Почему я не лебедь?

Поднялся смех, но мужичонка не растерялся:

— Ни тебе попреков, ни оскорблений, и получки никто не спрашивает, а по воскресеньям и поднесут.

— Ишь, чего захотел! — прервал Новожилов. — А лебедь, между прочим, не тягает из дома добро, как некоторые… И не таскается по гулянкам. Наоборот, когда самка строит гнездо, муж ей всегда помогает. Сухой рогоз подчистую выщиплет вокруг… Не одну сотню тростинок перекусит да и другие водяные растения подгонит. Сам садится высиживать, если подруга идет кормиться.

Разговор этот был так недавно. А вот уже год прошел. Лебеди вернулись и вывели на озере второе поколение. А колхозники так привыкли к ним, что, завидев на берегу подозрительного человека, гонят его чуть ли не до станции.

Директор неожиданно говорит Петрухину:

— В Англии лебедь считается королевской птицей. Если он никому не принадлежит, а свободно живет на открытых водах, он — собственность короны. И если кто его убьет, то либо штраф, либо тюрьма.

Новожилову по душе любовь англичан к естественной природе, если и подправленной человеком, то незаметно: лишь опытный глаз отличит в английском парке искусство озеленителя.

— У них, я слышал, и лебединые заводы есть, — откликается Петрухин с таким видом, что и он не лыком шит. — Вроде нашего конного.

На днях Петрухин прочитал, что у них там, в Европе, в средневековье и фазанов берегли не хуже лебедей. Браконьеру, захваченному в фазаннике, отрубали правую руку.

Однако Новожилов слишком по-своему толкует сказанное, недовольный биологическим недомыслием феодалов.

— А я считаю, — говорит он убежденно, — дичь надо разводить в природе. Вольным способом! Для будущих поколений природу иначе не сохранишь. Стоит в фазаннике или на лебедином заводе затесаться микробу, и повальная болезнь скосит обитателей. Издавай хоть сто законов, а природу не перемудришь. Все упрощенное, одновидовое — нежизнестойкое.

Прошлой осенью уток садилось на озеро — тьма: воды не было видно. В основном кряквы… Стая поднималась на несколько тысяч. И вся кряква местная, вывелась на подножном корму.

Трудно остановить Новожилова, задетого за живое. Ведь он перебывал во многих заграничных хозяйствах и нигде не видел дичи больше, чем в Сухом Ерике. Дичи, а не полуручных животных!

И недавняя поездка за границу тоже не удивила. Если о чем и вспоминал, то о пересадке в Москве, когда, продравшись через вокзальную толпу, очутился на воле и пошел по набережной, вдыхая морозный предмартовский воздух.

Запорошенный лед на реке был будто прошит-простеган лапами ворон. Они и сами кружили над головой, яростно каркали. По снегу скользили их слабые тени. И вдруг впереди, на бурой полынье, Новожилов заметил стаю диких уток. У гранитного края, там, где из трубы хлестала теплая вода.

Птицы спокойно грелись в легком пару. С высоты виднелась волнистая песчаная отмель. Был среди уток и огарь — дымчато-желтая головка, оранжево-красное оперенье. Полусонное общество ему скоро наскучило, и он поднялся в воздух. Сверкнули на солнце бело-крахмальные подкрылья с черными наконечниками. На водной ряби одиноким бело-синим поплавком теперь покачивалась картонка из-под молока.

Новожилов бросил корм парочке уток, уединившейся на пятачке. Тут же налетела оравой стая, нарушила уединение, и парочка отступила к набережной. А растревоженная стая долго еще ковыляла по ледяному плесу в поисках крошек.

Он следил за утками, переводя взгляд на снег, такой же ячеистый, как хлеб, которым потчевал их. На морозе хлеб по-особенному пах — пекарней. И теплый дух его соединялся с едва уловимым запахом сусла: где-то на противоположном берегу был пивной завод.

Затопленная солнечным светом, набережная казалась зыбко-голубоватой. И Новожилову стало еще удивительней. Напротив — высотное здание, за спиной — махина Совета Министров, в стороне — теплоэлектростанция, здесь же, в тени моста, по которому беспрерывно снуют машины, — дикие утки. Нужно ли лучшее подтверждение?! Животные — создания негордые, если новые условия напоминают им среду обитания.

А сквозь шум машин прорывался голос большой синицы. Быстрый, звонкий, напоминающий звук колокольчика.

31