Мода на короля Умберто

Каких только цветов не были селезни — опалово-сизые, серо-черные, красно-рыже-каштановые. Плавучее население так привыкло к лошадям и коровам, приходившим на водопой, что не обращало на них внимания. Да и Новожилов с Петрухиным не слишком смущали птиц. Только лысухи сразу удрали в камыши, оставляя на воде серебристые дорожки. Да несколько белых цапель взлетели, плавно взмахивая крыльями и неуклюже откинув длинные тонкие ноги.

«Неуклюже-то, неуклюже, — думает Новожилов, — а как летят!» И любуется их легким воздушным махом, их сияющей белизной.

Небо ему трудно вообразить без птиц. Озеро и подавно! Но вот додумались… Новожилов читал недавно про искусственные озера, у которых дно будет из пластика. А вместо уток и лебедей тысячами поплывут пластмассовые шарики — чтобы не испарялась вода. Ох и скукота же наступит! Дальше некуда. Хотя нет. Есть озера и помертвей. Те, на которых за день расстреливают все живое. Минувшей осенью приезжий охотник хвалился — ставил в пример своего дружка, тоже директора хозяйства. Гостеприимный-де человек, умеет принять. И что впечатляет — стрельба по водоплавающим. Специально припасает дичь для избранных и открывает доступ в заказник. «Уж не о Хлыстобуеве ли речь?» — спросил Новожилов.

Конечно, о нем! Рассказчик не замечает настроения слушателя. Он — как глухарь на току. Ведь и он попал в число избранных, палил в свое удовольствие, пока не расстрелял запас свинца. Простаки пускай называют трофеем несчастных двух-трех уток! Лодка, набитая птицами до отказа, — это да! Девать некуда! Пришлось закапывать. Ничего не поделаешь: вошел в азарт. Птички непуганые. Не боятся человека. Попадание в цель обеспечено.

Глаза у рассказчика сверкают, голос срывается. А Новожилов так бы и дал ему по башке!

Рассказчик осекается: не такие, как он, увлекались.

— В ком жив первобытный инстинкт, поймет, что значит живая мишень. Без химии, без синтетики. Не всегда же находятся дураки — отказываются от добычливой охоты!

— Почему дураки? — совершенно рассвирепел Новожилов.

— Птицы-то все равно улетят в Турцию или Африку, и там их перестреляют!

Новожилов плюнул и неоспоримый довод растер в порошок. А для чего международные конвенции об охране?! Птицы летят, чтобы благополучно перезимовать и вернуться домой, на место гнездования.

На противоположной стороне озера густо высился рогоз, возле него золотилась ряска. Еще недавно здесь ухали выпи, но теперь их время миновало, слышно было одну лишь кукушку. Ее вещий голос почему-то всегда звучал вдалеке. Остальные птицы затихли при виде людей, но, освоившись, скоро стали подавать голоса: сначала иволга — чисто и коротко, потом, где-то в глубине чащи, обморочно вскрикнул фазан, и, осмелев, заворковали отовсюду дикие голуби. Под конец вступил соловей. И притихли голоса остальных: ведь им петь и петь, а соловей отпевает в начале лета последние песни. И прощание, которое чудится в соловьиных трелях, наводит на грустные мысли — о времени, о том, что оно проходит и тогда, когда о нем думаешь. И не задержать его, не остановить. Так и гадкие утята, которые сидели сейчас на спине матери, незаметно тоже станут белыми, с длинными изогнутыми шеями, научатся летать и перед ледоставом отправятся за родителями в теплые края. На неделю-другую их место займут северные птицы — лебеди-кликуны, не такие красивые, как южные, желтоклювые, с более короткими, толстыми шеями, зато со звонкими чистыми голосами. Они отдохнут — и в путь дальше; их серебряные трубные звуки долго будут доноситься издалека. Та самая лебединая песня. Она действительно становится похоронной, когда птицы, застигнутые холодами, собираются на полынье, пробуя добыть со дна пропитание. Обессиленные, они не могут лететь дальше и, отчаявшись, испускают жалобные тихие звуки — последние в жизни.

Озеро опустеет, а Новожилов запишет в дневник: «Днем шел снег. Ноль градусов. Ночью — дождь. Девять кликунов отлетели на юго-запад».

31

Четверть века назад Новожилов смотрел фильм «Голубые дороги» — о том, как наши саперы обезвреживали немецкие мины. Отвинтит сапер крышку, а перед ним — сплетение проводов: желтый, зеленый, красный… Перекусывает плоскогубцами желтый провод, мина начинает шипеть, а сапер скатывается в окоп. Взрыв. В следующий раз на другой мине он начинает уже с зеленого провода. И опять — сапер в окоп, взрыв. Подруга-медсестра и спрашивает: «Что будешь делать в следующий раз?» — «Начну с красного провода… И так, пока не найду нужного». Но мина может и не шипеть…

Что-то общее находил Новожилов в преодолении опасности: своей и сапера. Одного браконьера обезвредил, теперь возьмется за другого. Но браконьер может и не сдаться без боя. И тогда… То, что может произойти, не пугало. В трудные минуты он и смерть представлял себе как приятный постоянный отдых без скандалов и нервотрепки.

Столько раз Новожилов оказывался свидетелем различных возмущений в природе, что у него сложился образ смерти, отличный от общепринятого — женщины с косой.