Мода на короля Умберто

С готовыми вещами Бояринова пошла к главному редактору журнала и попросила прочесть. Уважение ли к чужому труду, неприязнь ли к обывателям-родственникам или досада на редакционного сотрудника за отписку прибавили решимости, только Светлана Алексеевна сказала: «Вашим гангстерам я не доверяю. Им лишь бы душить».

Как ни цени редактор порыв Светланы Алексеевны, он никогда не согласился бы печатать бездарь. Но один из рассказов ему понравился. Впечатлением редактор поделился как человек, открывший юное дарование. Для публикации потребовалась фотография. И через несколько дней с портрета глянула немолодая женщина с такой хитровато-простодушной улыбкой, словно собиралась сказать: «Вот тебе и Саша!» От маленьких круглых глаз под темной, точно приклеенной, челкой, от кожаной шляпы с огромным бантом исходило сияние. Главный редактор прямо обмер и почувствовал себя обманутым. При первой же встрече он припомнил Бояриновой:

— Ну что, подсунула мне бабушку?..

Светлана Алексеевна, собравшаяся было благодарить за публикацию, осеклась. И не сказала про свою веру в Сашу, про дух солидарности и уважение к чужим стараниям.

— Не так уж и много — один успех за тридцать лет, — заметила только она, недовольная тем, что защищает справедливость банальностью.

— Успех! — усмехнулся главный редактор. — Перспективы-то никакой.

Примерно так же подумала и Бояринова, когда узнала, что Саша вышла на пенсию и покончила со своей «творческой деятельностью».

Вспомнились слова главного редактора: «Не для тех стараетесь, Светлана Алексеевна». «А по-моему, самый понятный характер заключает тайну», — мысленно возражала Бояринова.

Но тайна тайной, а подопечные Светланы Алексеевны утрачивали всякий раз свое самое привлекательное качество — беспомощность — и словно становились другими. Оставалось разочарование, от которого еще обидней звучали однообразные соболезнования разных людей: «Всех на Руси не облагодетельствуешь».

Промахи утомили ее, их накопилось так много, что она стала называть себя бестолочью. Но когда наступал период временного покоя, правильности и умеренности поступков, тогда из пережитого можно было извлечь урок и решить, что впредь будет помогать по уму, а не по чувству. Ум же обращал к бережным многоопытным людям, кто старался одолеть трудности сам и в дружеских отношениях держался меры. Меньше всего эти люди боялись попасть в зависимость или остаться в долгу, зная, что Бояриновой ничего не стоит сделать хорошее: сколько бы сил ни тратила, всегда это была малость перед тем, что в запасе.

Вспоминая замужество, Светлана Алексеевна признавала, что муж ее тоже оказался чем-то вроде пресловутой Саши. Только на сей раз все ее внутренние возможности свелись к тому, что она моталась за продуктами, которые он поедал непременно с горячим хлебом. В один прекрасный день мужа не обнаружилось. «Что и следовало ожидать», — сказала Светлана Алексеевна, принимая отставку как что-то само собой разумеющееся. Его новая любовь не совмещала домашние обязанности с наукой и вообще достоинствами не унижала.

И другие поклонники обескураживали. Их как-то не радовало, что Бояринову приглашали в Англию читать лекции, что в Кембридже она жила в комнате для почетных гостей. Интересовались больше подробностями оформления визы, бытом англичан, спрашивали: все ли они чопорные и правда ли, что умываются из раковины? Часто цеплялись за какие-нибудь детали, сбивая разговор на пустяки. И Светлана Алексеевна в который раз обнаруживала, что говорит, как в комнате для почетных гостей она раскрыла шкаф, чтобы повесить свои длинные платья, но обнаружила внутри закуток, не рассчитанный на женские туалеты. Средневековые мастера старались лишь для мужчин. То, что она водрузила платья на крючки для мантий, несравнимо больше увлекало слушателей, чем все ее рассуждения о вымысле и действительности.

И тогда Светлана Алексеевна стала начинать рассказ таинственным полушепотом:

— Представьте себе, Кембридж, ночь, средневековье. Портье открывает дверь огромным ключом. Дубовая мебель…

А когда доходила до джентльмена в цилиндре, который сопровождал ее на лекции, блистательного и надменного, самолюбие слушателей почему-то не выдерживало. Однажды ее спросили:

— А если честно, кто вам все это устроил?

Светлана Алексеевна не сердилась, она готова была терпеть простительные милые недостатки. И этим окончательно обезоруживала самых покладистых поклонников.

С ущемленностью задетого самолюбия они называли Бояринову недоступной женщиной, прибавляя: «не по теперешним временам…» Также неопределенно говорили, что у нее глаза как у восемнадцатилетней — слишком наивные.

Лишь один Игорь Морисович изъяснялся иначе. Вместо осточертевших ободрений «сильная», «мужской ум», «мужская рука» сказал: «Нужно беречь себя. Ведь вы — женщина. У вас не так много сил». Светлану Алексеевну настолько потрясли эти слова, что ночью она просыпалась, чтобы вспомнить обстоятельства, при которых он говорил. В памяти возникала безлюдная аллея в парке и осенний туман, поглощающий дыхание Игоря Морисовича.