Мода на короля Умберто

Последующие дни подтвердили, что иметь дело с представителями общественного порядка — значит подвергнуться испытанию на творческую выживаемость. В порыве энтузиазма дворничиха собрала сведения обо всех автолюбителях, квартировавших в доме, отсортировала на женатых и холостых, которых, в свою очередь, поделила на старых, молодых и зануд.

Победное солнце тем временем окончательно растопило снег на крыше, так что в один прекрасный день последняя капля шлепнулась мимо кастрюль и скатилась с клеенки, оставив гибкий известковый подтек.

Книги, картотека, письменный стол вновь стали досягаемы, и, жадно вдыхая запах влажной штукатурки, про который говорила: «Пахнет печкой», — Светлана Алексеевна больше не сердилась на владельца «Жигулей». Да и машина перестала воплощать зло, грозящее нарушить ход работы. Стоит себе и пусть стоит. Придет настоящая весна, и покатят «Жигули» среди других ошалелых на юга или еще куда-нибудь.

Плесень, возросшая на сырых подтеках, не взволновала Светлану Алексеевну: «Так даже интересней… Оживляет стену…» Приглядевшись, она обнаружила, что пятно напоминает огромную черную руку, готовую схватить за глотку. «Страна победившего Кафки», — подумала Бояринова обо всей этой истории, считая ее законченной.

А машина между тем продолжала стоять. Ее владельца не волновало, что другие автолюбители уже распахнули двери давно не тревоженных гаражей. Чем был он так занят? В городе забот много, всех не угадаешь. Голуби, которые искали пропитание возле колес, вспархивали от шагов Светланы, и она начинала думать о другом. И не потому, что мысленно оставалась за письменным столом даже на прогулке. Наоборот, весна своим наступлением заставляла работать по принуждению, чтобы потом не мучиться, как бесполезному человеку. Но все равно угнетало, что движима привычкой, а не потребностью, что зашторенные окна спасают от солнца, но не от самой себя и что нет ничего оскорбительнее бесплодного просиживания за работой. Благословенное затворническое чувство убывало, уступая острому желанию перемен. Это было так сильно, что тело становилось слабым для чувства, а ум — непригодным для теорий.

Такое состояние Бояринова называла приступами жизни.

Во власти нового настроения она как бы опять столкнулась со своей старой знакомой — машиной «Жигули».

Толстый слой пыли лежал на сером капоте, на стеклах. Тусклые грязные шины словно бы приросли к асфальту. Заброшенностью веяло от неподвижных ручек, холодных сидений. А кругом все стремительно двигалось, шумело, дышало… Зеркальные машины освоили подножие огромного дома, заслоняя вид на младенческую газонную траву. Галдящими стаями срывались воробьи. Шевелилась на асфальте тень старой липы. Только мрачная машина была чужой и весне, и солнцу, и провальной синеве между облаками… И звукам пианино из какого-то окна.

«Куда же девался владелец? — подумала Светлана. — Неужели с ним что-то случилось?..»

Однако не на ученом же совете или в читальном зале гадать о его судьбе. Зато вечером… Вечером можно было подумать.

«Скорее всего, он болен, беспомощен, — придумывала она, — и у него нет ни души…» Вспоминались истории об одиноких людях, страшные, полуправдивые, которые пригасли бы в памяти сами, не озари их: «Вашему пахарю моченьки нет…» Беспокойство мешало вспомнить, что там у Некрасова дальше, она подходила к книжному шкафу, а в уме уже обреталось все до единой строчки:

Знал, для чего и пахал он и сеял,
Да не по силам работу затеял.
Плохо бедняге — не ест и не пьет,
Червь ему сердце больное сосет.

А потом воображение разворачивало сюжет по законам вымысла.

«Быть может, и здоровье подорвал из-за этой машины. Копил деньги, отказывая себе во всем, и некому было поддержать…»

Жалость удваивалась от раскаяния, едва вспоминала, с какой неприязнью думала о владельце раньше. Чтобы рассеяться, Светлана Алексеевна подходила к окну, но взгляд почему-то тянуло вниз, к беспризорной машине.

В одну из таких минут она вспомнила свою недавнюю довольно бессмысленную знакомую. Звали ее Саша. Это была сотрудница небольшого конструкторского бюро, в котором Бояринова время от времени заказывала ксерокопии. Про Сашу было известно, что тридцать лет она пишет рассказы и тридцать лет надеется их напечатать. Светлана Алексеевна встретилась с ней, когда Саша оплакивала очередную неудачу: только что из редакции вернули пакет, сопроводив ненавистным: «Должны Вас огорчить… Неактуально…» Саша обреченно смотрела сузившимися глазами и бестолково твердила: «Ну почему такое невезение… Чем я хуже других? Что, только Чеховых и Гоголей?..»

При слове «проза» в Светлане Алексеевне что-то как бы включалось. Она попросила отвергнутые рассказы. Читая, не заметила, как увлеклась и начала править, дописывать. Чтение превратилось в ее собственную работу, которую подстегивало воспоминание о здравомыслящих Сашиных родственниках с их советами заняться чем-нибудь путным.