Модели культуры

Материальные последствия распространения культуры белого человека по всему миру не идут ни в какое сравнение с последствиями психологическими. Оно оградило нас, как никого ранее, от необходимости всерьез воспринимать цивилизации иных народов. Оно придало нашей культуре монолитную универсальность, в которой мы уже давно видим не исторически сложившиеся обстоятельства, а нечто непреложное и неизбежное. Зависимость нашей цивилизации от экономической конкуренции мы трактуем как доказательство того, что она есть первостепенная движущая сила человеческой природы. А поведение маленьких детей, сложившееся в рамках нашей цивилизации и регистрируемое в наших детских поликлиниках, мы называем психологией ребенка, то есть такова норма поведения человеческого «детеныша». И неважно, идет ли речь о наших нравственных ценностях или устройстве семьи. Мы отстаиваем убеждение, что неизбежны привычные именно нам устремления, и норовим отождествить нашу манеру поведения с поведением как таковым, наш общественный уклад – с природой человека.

Данный тезис занял центральное место в образе мышления и фактическом поведении современного человека, однако корни его уходят глубоко в прошлое, туда, где произошло самое первое, судя по повсеместному его присутствию в примитивных обществах, разделение людей на «своих» и «чужих». Все первобытные племена схожи в том, что они выделяют эту категорию чужаков, которые не только находятся вне рамок нравственных норм «своего» народа, но и попросту не могут претендовать на то, чтобы занимать место среди людей. Значительное количество общепринятых названий племен – зуни, дене, кайова и многие другие – это самоназвания, которые на родном языке племени означают не что иное, как «люди», то есть сами представители этого народа. За пределами этой закрытой общности людей нет. И это невзирая на то, что объективно любое племя живет в окружении других народов, с которыми у него происходит обмен искусством, предметами материальной культуры и сложными практиками, возникшими благодаря заимствованию друг у друга моделей поведения.

Никогда первобытный человек не смотрел на «род людской» как на общность, не чувствовал единения с собственным видом. С самого начала он был подобен селянину, возводившему высокие ограды. Был ли то вопрос выбора жены или же избрания вожака, первым и важнейшим показателем для него служило различие между собственной группой и теми, кто находился за ее пределами. Именно его группа и свойственные ей модели поведения исключительны.

Таким образом, когда современный человек разделяет мир на избранных «своих» и опасных чужаков – группы в рамках одной цивилизации, которые генетически и культурно связаны между собой, как племена австралийской пустоши – он находит подтверждение своей позиции в длительной истории преемственности. Подобным аргументом пользуются пигмеи. Едва ли нам удастся с легкостью избавиться от такой базовой человеческой черты, однако в наших силах, по крайней мере, научиться понимать ее историю и ее проявления.

Характерным примером такого проявления является господствующая долгие века в западной цивилизации система взглядов, которую считают обусловленной скорее религиозными переживаниями, чем всеобщим невежеством. На языке религии разделение на любую закрытую группу и чужаков становится разделением на правоверных и иноверцев. На протяжении тысячелетий между этими двумя категориями не существовало точек соприкосновения. Никакие убеждения или обычаи, свойственные одним, не признавались другими. Напротив, обычаи, относящиеся к разным религиям, противопоставлялись друг другу, даже если между этими верованиями не было существенной разницы. С одной стороны – божественная истина и истинная вера, откровение и сам Бог. С другой – смертный грех, ложь, падшие и демоны. Не могло быть и речи о том, чтобы относиться к взглядам двух противостоящих групп, как к равным, и стало быть, не могло быть и речи о том, чтобы путем непредвзятого их изучения понять природу неотъемлемой черты человека – религии.

Когда мы читаем описания подобного рода религиозности, мы ощущаем вполне обоснованное чувство собственного превосходства. Мы по крайней мере отбросили в сторону эти нелепые противоречия и признали такую область знания, как сравнительное религиоведение. Но если учесть, какой размах имела схожая религиозность в нашей цивилизации, выражаясь, например, в расовых предрассудках, не помешало бы проявить некоторый скептицизм в вопросе о том, чем обусловлена наша зрелость в отношении религии – тем, что мы выросли из детской наивности, или же тем, что религия попросту не служит больше плацдармом, на котором вершатся судьбы нашей современности. Когда речь заходит о по-настоящему важных для нашей цивилизации проблемах, нам явно не хватает той беспристрастности, которой нам в значительной степени удалось достичь по отношению к религии.