Модельное поведение

Год назад, или полгода, или даже три месяца назад в ответ на эти слова Филомена проползла бы по проводам и вылезла из трубки, чтобы сказать «да». Нет, не потому, что это такое небесное счастье — скрепить себя брачными узами со мной. Просто я уверен, что замужество для Фил представлялось некоей панацеей, способной излечить от многих бед, невзгод и разочарований, особенно от несчастливого детства. И я был наиболее вероятным, если не единственным, кандидатом на ее руку и сердце, потому что находился рядом с ней. Мы иногда касались этой темы, но довольно деликатно, намеками, как это обычно происходит у пар, которые долго живут вместе. А она ждала. Она намекала, хотя нет, несколько раз сказала напрямую, что ждать вечно она не намерена. Что в мире полно мужчин, которые при первой же возможности с радостью бросятся к ее ногам. Она предупреждала, что случится то, что случилось, — она уйдет от меня. Да, сейчас я вспомнил. О чем, мать твою, я думал тогда?! Я не знаю, чего я ждал. Абсолютной уверенности. Да, наверное. Стоило прислушаться к Брук, когда она мне рассказывала о Геделе и Хайзенберге, ведь и они не чувствуют полной уверенности даже в математике.

— Мы уедем из Нью-Йорка. Купим где-нибудь маленький домик. Станем жить просто.

Она заплакала. В ответ на мое вопиюще опоздавшее предложение она всхлипнула:

— Коннор, не говори так.

— Но я хочу этого.

— Слишком поздно.

— Да что ты затвердила одно и то же…

Когда она заговорила снова, голос ее был бесстрастным.

— Я забираю свои вещи, Коннор.

— Куда ты поедешь?

— Мну нужно идти.

— Постой. Подожди. Перезвони на мой телефон. На одну минуту.

— Зачем?

— Я просто… ну пожалуйста.

— Мне действительно надо уходить.

— Пожалуйста, Фил.

— Пока, Коннор.

И она ушла. Исчезла в мрачной пустоте, в которой я блуждаю в бессоннице, слыша ее сладострастные стоны под мужчиной без лица.

Обед в ресторане «Двадцать один»

Брук отказалась присутствовать на прощальном семейном обеде, не найдя в себе силы смириться с 1) видом пищи, 2) общением с родителями. Я заставил себя притащиться на финальную часть тура Макнайтов: все-таки они уезжают завтра. Отец выглядел подавленным и удрученным вчерашним перфомансом. Руки у него дрожали, хотя он и хорохорился в холле, тепло прощаясь с Брюсом, менеджером, и Джозефом, официантом. Он пьет свой кофе, разливая в блюдце столько же, сколько умудряется донести до рта. Я, стараясь хоть как-то поддержать честь семьи, пью «Блади булз».

— Твой дед пропадал в этом кабаке, — обратился он ко мне, наследнику семьи свидетелей трех поколений официантов и метрдотелей ресторана «Двадцать один». — Обычно он сидел вот тут, на скамейке в углу, напивался «экстра-драй Бефитер мартини» с тремя оливками до того, как падал на стол.

Голос отца наполнился сентиментальной мужской гордостью, как будто единственной славной страницей в истории династии было то, что один из нашего рода полжизни протирал штаны, напиваясь мартини в кабаке.

— Когда он долго не возвращался домой, то сюда мы звонили в первую очередь. Он привел меня сюда, когда я поступил в колледж, и купил мне первую выпивку.

Мысли о моем деде: достаточно смышленый был мужик, успел учуять надвигающийся кризис 1929 года и сколотить состояние в пару миллионов, которые в то время были действительно парой миллионов; но недостаточно смышленый, чтоб понять, что вся его тяжелая работа, финансовое чутье и махинации приведут его сына к расслабленному безделью и расточительству нажитого состояния.

— Что-то не так, сынок? — спросила мать, когда отец ушел, пошатываясь, в туалет. Простая на взгляд, мама всегда обладала острой проницательностью, о чем я успел забыть.

— Она тебя бросила, Коннор?

В груди стало так тяжело. Когда она спрашивала о Фил раньше, я прикрывался веселыми рассказами о ее командировках, ее карьере, наших планах.

— Мне так жаль, дорогой.

Сидя рядом со мной, она обняла меня, вытерла слезы с моих глаз.

— Я была не слишком хорошей матерью, не смогла научить вас быть готовыми к поражениям.

Даже в таком убитом состоянии я усмехнулся про себя, услышав, что мать думает, будто она нас вообще чему-то научила.

— Я помню, как ты родился, прямо перед самыми холодами. Ты, конечно, этого не помнишь, но тогда были морозы до двадцати градусов. Отца не было в ту ночь, он работал в саду, поливал деревья. Тогда и начались схватки. Я тебе говорила, что ты вышел ногами вперед? Это была очень трудная ночь и для меня, и для твоего отца в саду. Мы потом провели целую неделю в больнице. Я помню, что когда возвращалась домой, листья на деревьях опадали, а апельсины висели на ветках, как елочные игрушки. А когда мы прошли сад Дженкинса и подошли к нашему, то увидели зеленые листики — лед сохранил их. И только тогда я осознала, что ведь могла потерять тебя. И я захотела защитить тебя от всего, что было холодным и неприятным.

Она тронула мои волосы. Глаза ее выглядели стеклянными, но впервые в жизни я почувствовал ее взгляд.

— И мне так горько, что я не могу этого сделать.

На минуту я нашел темное и теплое убежище на ее груди.