Модернисты и бунтари. Бэкон, Фрейд, Хокни и Лондонская школа

Уголок мастерской (1964) Колфилда минималистичен. Поверхность почти целиком монохромна: синее поле с парой условно треугольных форм плюс несколько разбросанных по нему зубчатых линий и кружков. Этого достаточно, чтобы создать пространство. Но Колфилд делает следующий шаг – помещает на полотно смещенную относительно центра ярко-красную печку, очерченную четкими темными линиями, какими Эрже рисовал Приключения Тинтина.

Так, скупыми средствами, Колфилд создает атмосферу, настроение, передает дух времени – не то чтобы настоящего, но и не то чтобы прошлого. Печка, как ясно из тогдашних фотографий, – совсем не та, что стояла в мастерской у Колфилда: там была более современная модель, работавшая на керосине. Эта старше и топилась углем – такая могла бы обогревать кабинет комиссара Мегрэ или согревать художников двадцатых-тридцатых годов, скажем Мондриана или Рене Магритта, которыми так восхищался Колфилд.

* * *

Не только Китай и Колфилд были приверженцами романтизма. Хорошо ли, плохо ли, но середина шестидесятых вообще была временем романтическим. Вкусы «свингующего Лондона», как его назвали в знаменитой статье в журнале Time, напоминали те, что были у декадентов девятнадцатого века: дендизм, всякого рода бесчинства, снисходительность к тому, что Бодлер называл «искусственным раем». Оглядываясь назад, Колфилд вспоминает, что лично он всего этого почти не видел – «трудно свинговать, если денег нет»[342]. В начале шестидесятых он был студентом, а на каникулах – как и после окончания школы, – работал в местах наподобие завода по производству пепси-колы в северном Актоне. Немного «свингующего Лондона» Колфилд увидел благодаря своему дилеру Роберту Фрейзеру.

Патрик Колфилд

Уголок мастерской

1964

Галерея Фрейзера была не менее продвинутой, чем галерея Касмина, – два самых модных в Лондоне места, где показывали новое искусство. Но если Касмин был поборником абстрактного искусства – за редкими исключениями, вроде картин Дэвида Хокни, – то Фрейзер был главным лондонским дилером поп-арта, хотя порой выставлял и абстракционистов. В числе художников, чьи выставки он устраивал в разное время, – Энди Уорхол, Джим Дайн, Бриджет Райли (которая ушла из Gallery One Виктора Масгрейва), Дерек Бошьер, Ричард Гамильтон и Колфилд.

У Фрейзера был верный глаз. Бриджет Райли рассказывала, как они вместе развешивали выставку ее «очень маленьких рисуночков с использованием лишь черного, белого и серого и с карандашными пометками». Рисуночки терялись на стенах, и они не знали, что делать. В тот день вечером она вернулась в галерею и обнаружила, что Фрейзер «всё выкрасил в черный цвет: стены, потолок, двери, рамы – всё было черным. И эти светлые, бледные этюды, эти хрупкие листочки бумаги засияли на черном фоне просто изумительно»[343].

Безошибочное чувство стиля касалось не только современного искусства, но и обложек пластинок. Фрейзер был добрым другом Пола Маккартни и The Beatles, равно как и Rolling Stones, и имел обыкновение забегать в дом Маккартни на Кавендиш-авеню в Сент-Джонс-Вуд, чтобы поужинать и поболтать, засиживаясь порой до поздней ночи. Именно благодаря ему ансамбль заказал обложку для пластинки Оркестр клуба одиноких сердец сержанта Пеппера Питеру Блейку и его жене Джейн Хейворт. The Beatles сначала заказали другую обложку, но Фрейзер убедил их, что там «всё не то, и нарисовано плохо»[344].

Американский классик поп-арта Клас Олденбург отмечал: «Роберт очень хорошо разбирался в рисунке, для дилера это редкость». Фрейзер как дилер имел множество достоинств, однако среди них не было привычки платить художникам и вообще платить по счетам. В остальном же он был безбашенно сумасброден и склонен ко всяческим бесчинствам. Колфилд рассказывал, как однажды они, пропустив свой самолет, опоздали на открытие выставки в Милане. А когда всё-таки добрались до Италии, Фрейзер предложил поехать в Рим, где они в конце концов оказались в роскошном палаццо и на приморской вилле одного богатея. Люди, обстановка – как в фильме Федерико Феллини Сладкая жизнь (1960): все под наркотиками, кроме Колфилда, который вместо этого пил сколько влезет и впитывал «абсолютную роскошь». «Со стороны всё это может показаться привлекательным, – с некоторой иронией вспоминал Колфилд, – но на самом деле ничего приятного. Скорее тягостно»[345]. Потому что не спишь, обгораешь на солнце и ни с кем не можешь поболтать, ибо не говоришь по-итальянски. (Не меньше впечатлили Колфилда и «свингующие» вечеринки, на которых все сидели обдолбанные, в молчании.)