Модернизация с того берега. Американские интеллектуалы и романтика российского развития

Посол Фрэнсис согласился с оценкой госсекретаря, но пришел к несколько иному выводу. Да, русские были неспособны управлять собой сами и поэтому нуждались в сильном человеке, чтобы поддерживать порядок и продолжать военные действия России. Но, утверждал Фрэнсис, большевики сами по себе могут быть самыми сильными людьми из всех доступных. Он примирился с жестокостью большевиков, предположив, что насилие неизбежно в обществе, которое не ценит человеческую жизнь. Одобрительно процитировав одного британского комментатора, Фрэнсис согласился с тем, что русские «будут подчиняться силе <…> и ничему другому» [Francis 1922: 213, 188, 330, 348][185]. Артур Буллард примерно в то же время сделал аналогичное заявление: только у большевиков, писал он со сдержанным восхищением, «были люди, достаточно смелые, чтобы разрубить все гордиевы узлы, чтобы решать реальные проблемы откровенно, смело, беззастенчиво»[186]. Даже выступая против большевиков, эти американские наблюдатели были ими впечатлены.

Идея военного вмешательства привлекла многих других американских наблюдателей и политиков. К весне 1919 года, когда антибольшевистская кампания Колчака ненадолго усилилась, Уоллинг присоединился к голосам, призывающим к жесткой борьбе с большевиками. В «New York Times» Уоллинг по-отечески поддерживал эту твердость в отношениях с русскими – вплоть до отказа в продовольственной помощи голодающему населению, – что было бы для их же блага[187]. Большевики, сумевшие «организовать русское невежество» против союзников, заслуживали агрессивного военного ответа. Историк Уайт, уже находившийся на пенсии, также подчеркнул необходимость дисциплины: «Единственное спасение России, – писал он в журнале “Cornell alumni”, – заключается в <…> сильном человеке, за которым стоит армия» [White 1917: 138]. Торговый атташе Хантингтон, докладывая в Госдепартамент из Иркутска, дошел до того, что описал общественное мнение там – под которым он подразумевал мнение элиты – как «всеобщее стремление к порядку и столь же всеобщее убеждение в том, что оно не может исходить изнутри»[188]. Что особенно важно, президент Вильсон неоднократно высказывал идею, что американцы должны действовать для блага русских, так как сами русские этого сделать не могли. В мае 1918 года на встрече с британским офицером разведки Вильсон выказал недовольство проблемами в России. Как сообщил его собеседник, «[президент] отметил, что он зайдет так далеко, что вмешается вопреки желаниям русского народа – зная, что в конечном итоге это будет для их блага – при условии, что у этой схемы есть какие-либо практические шансы на успех».

Препятствием для интервенции стали не принципы, а практические вопросы касательно ее осуществления. Не сумев найти приемлемый план, Вильсон продолжал выступать против военных действий до весны 1918 года. И все же его собственные взгляды в начале лета изменились. Вильсон составил тщательно сформулированный меморандум для лидеров союзников, оправдывая интервенцию. Отказавшись от некоторых обычных аргументов в пользу военных действий – он сомневался, что это поможет войне против Германии или что это поможет стабилизировать ситуацию в России, – Вильсон написал, что интервенция «отвечает интересам того, чего желает сам русский народ». Точно подбирая слова, как подобает бывшему профессору, Вильсон заявил, что предлагаемые им военные действия не являются «тем, чего желает сам русский народ», а лишь «в интересах» того, чего он желает. И президент Вильсон, а не сами русские, определил эти интересы[189].

В меморандуме Вильсона указывалось, что американцы сосредоточат свои военные и экономические действия на Сибири, откуда, как надеялся Вильсон, вскоре будет направлена «комиссия из работников торговли, экспертов по сельскому хозяйству, консультантов по вопросам труда, представителей Красного Креста и ИМКА». Многие американцы в бизнесе и правительстве рассматривали Сибирь (к которой американцы обычно относили всю территорию России к востоку от Урала) как страну возможностей России. Сибирь могла бы стать источником российской демократии и благодатной землей экономического изобилия[190].