Модернизация с того берега. Американские интеллектуалы и романтика российского развития

Как резюмировал Хантингтон, такое сочетание особенностей русских привело многих американских экспертов к выводу, что русские не смогут помочь себе сами. Неважно, как именно охарактеризовали русских – как ленивых, пьяных, глупых, иррациональных или всеми этими чертами вместе, – русские оставались просто неспособны действовать ответственно в своих собственных интересах. Например, Харпер пришел к такому выводу в подробном докладе для Государственного департамента о наследии царской России, которое может помешать новому режиму. Он особо указал на «низкий образовательный уровень» крестьян, заключив, что это делает их «еще более готовыми к самому крайнему разрушительному поведению». В его пессимистическом докладе, датированном мартом 1918 года, также описывалась неспособность крестьян достичь «состояния культуры, необходимого для конструктивной работы». Эндрю Диксон Уайт поддержал утверждение о том, что мощная смесь «фанатизма с <…> другими нецивилизованными качествами» русского народа сделала его «очень неустойчивым по своей природе» [White 1917: 139][174]. Американские дипломаты Чарльз Мозер (Харбин) и Дж. Батлер Райт (Петроград) вторили этим утверждениям. Неспособность русских помочь самим себе является «национальным недостатком», писал Мозер. Райт сказал госсекретарю Лансингу, что американцы не могут «ожидать какой-либо инициативы изнутри»[175]. Таким образом, используя стереотипы о русском характере, американские эксперты и дипломаты понимали послереволюционные условия как проблемы страны, неспособной помочь самой себе.

Если американские эксперты рассматривали русских крестьян как «овец без пастуха», то они также опасались, что ответственность за это стадо возьмут на себя волки-большевики. Противопоставляя крестьянское простодушие большевистской способности обманывать, они беспокоились, что крестьяне последуют за этими волками-радикалами на свою же собственную бойню. Сэмюэль Харпер, например, противопоставлял большевистские «цинизм и нечестность» наивности «простого, непосредственного крестьянина», который не понимал, зачем кому-то лгать. Таким образом, он сумел объяснить распространение радикализма как результат манипулирования «невежественными массами»[176]. Госсекретарь Лансинг выразил аналогичную озабоченность через несколько недель после захвата власти большевиками, как и Мэддин Саммерс, американский консул в Москве. Большевики, писал Саммерс, апеллировали к «инстинктам и аппетитам» необразованных крестьян и рабочих в России[177].

Аналогичные заявления, только в более желчной манере, сделал Уильям Инглиш Уоллинг. Он пришел в ярость от решимости большевиков обеспечить «руководство невежественными любыми средствами». Такие решительные действия, писал Уоллинг, могли быть признаком только «специфического и ненормального типа людей». Надежды, которые он возлагал на крестьян в издании «Послания России» 1908 года, в переиздании 1917 года уступили место надеждам на русскую интеллигенцию. Антисемитские высказывания, основанные на категориях врожденных черт, изобиловали в описаниях большевиков. За замечаниями Уоллинга о ненормальности последовали его тонко завуалированные ссылки на нежелательные еврейские качества среди лидеров большевиков («представители неславянской расы <…> [с] немецким диалектом в качестве их родного языка») [Walling 1920: 7, 94–95; Walling 1917][178]. Харпер также видел в наивных русских прикрытие для «грубо логичных, но фанатичных евреев», которые управляли большевистской партией. И Крейн, чей антисемитизм не сочетался с какой-либо особой симпатией к русским крестьянам, аналогичным образом очернил большевизм, связав его с евреями[179].

Кроме того, американские взгляды на Россию и произошедшие в стране революции сформировал контекст Первой мировой войны. Этот контекст оказался особенно опасен для инакомыслящих, многие из которых подверглись судебному преследованию по закону о шпионаже. Особенно уязвимы оказались иммигранты, которых часто депортировали из-за сомнений, связанных с внешнеполитическими вопросами, во время и даже после войны в Европе. В знаменитом деле Абрамса 1918 года, в котором судья Оливер Уэнделл Холмс-младший придумал фразу «прямая и явная угроза», четверо анархистов русского происхождения были отправлены обратно в Россию за противодействие американской интервенции в ходе Гражданской войны в России [Polenberg 1987]. Однако в политических кругах такого несогласия особо не наблюдалось.