Мое побережье (СИ)

Старк кусал губу, пытаясь понять, серьезно меня это беспокоит, или же я за мгновение научилась столь искусно притворяться. А потом вдруг прыснул, пристраивая бутылку на столик и…

— Это важно! — он не успел раскрыть рта, как я бессильно хлопнула ладошкой по колену, не выдерживая от того, какой он непроходимый…

— Пеппер, — Тони приблизился к креслу, грозной тучей нависая сверху. Или, разумней сказать, — волнующей тучей. Слова мигом улетучились из черепной коробки, уступая звенящей пустоте, которую медленно и стремительно затапливал этот терпкий кофе под рядом длинных, пушистых ресниц. Вздох — язык проходится по губам, магнитом перетягивая все внимание. — Это хрень собачья, — и в следующий момент они быстро мажут мои губы, не давая возможности опомниться или что-либо возразить. — У меня есть оливки и маленькие бутерброды с икрой! — доносится его стремительно удаляющийся голос, а затем слуха достигает хлопок дверцы холодильника. — Это в сто раз круче, чем визг Норы Уэшвилл, когда ей «неожиданно» нахлобучат на голову корону.

Улыбка тронула губы. Губы, которые мелко покалывало от этого недо-поцелуя.

Не стану говорить, что я всерьез волновалась об упущенном событии. Вполне возможно, Тони бы даже избрали королем. Но держать марку и вредничать для вида было практически жизненно необходимо.

Привычка — страшная вещь.

Бутерброды оказались лучшим дополнением разливающемуся по стаканам медовому золоту, которое на самом деле пилось неожиданно легко и умиротворяло своей мягкостью на языке.

Я успела сползти с кресла на пол. Тони сидел напротив, прислонившись спиной к журнальному столику, который то и дело намеревался отъехать назад, пока, наконец, не плюнул на бестолковые попытки придвинуть его обратно и не растекся по ковру, опираясь на согнутую в локте руку.

Тарелка с бутербродами беспечно покоилась на полу.

Время от времени Тони обращался к телефону, переключая песни.

Я рассеянно наблюдала за виски, огибающим стенки пузатого стакана.

— Когда ты уезжаешь? — проронила давно вертевшийся на языке вопрос, внутренне сжимаясь от перспективы получить ответ, к которому я, судя по всему, была не готова.

Худшая тема, какую только можно было затронуть.

Тони уменьшил громкость музыки. Повертев шпажку меж пальцев, небрежно ткнул ту в первую попавшуюся оливку, да там и оставил.

— Послезавтра. Утром, — глухой голос говорил сам за себя.

— Быстро.

— Да.

И тишина. Разъедающая, как кислота, заползающая в каждую клетку и с шипением уничтожающая ее.

Пусто. Пусто внутри, пустота вокруг.

Я не хотела этого слышать. Не хотела думать, что стрелки часов неумолимо гонят вперед, не интересуются ничьим мнением, беспощадно отстукивают мерный, беспрерывный такт. Что все заканчивается слишком… быстро. До крутых спазмов и пощипывания в носу быстро.

Если бы только время было резиновым. Имейся хоть один шанс растянуть сутки, вечер, час… но времени не оставалось. Его казалось чертовски мало для того, чтобы нырнуть в этот омут с головой и насладиться форменным безумием сполна. Или же взлететь до небес, почувствовав себя хоть раз в жизни свободной настолько, насколько может представиться возможным — от оков комплексов, недоверия, никому не нужных стереотипов и главное — груза последствий.

Мало. Но немного его оставалось. Непозволительно немного, и все же. А когда вечер закончится — станет еще меньше. Либо не останется вообще.

— Пеп…

— Не начинай.

Конечности затекли, ноги слушались слабо; я поднялась с пола, делая несколько шагов от него и останавливаясь напротив камина, увенчанного фотографиями в рамках.

Здесь Тони совсем ребенок — Говард подкидывает его у дома, и фокус размазывается на маленьких ручках, парящих в воздухе, подобно птичьим крыльям.

Тут — уже постарше, увлеченно зарывшийся носом в инструкцию, а рядом разбросаны мелкие детали, местами собранные и напоминающие самолет.

На следующем снимке значились Говард с Марией на каком-то приеме, и в самом углу можно было разглядеть Джарвиса.

— Я говорил, как все будет, — слышится неожиданно ближе, и рука, замершая у фигурки декоративного рыцаря размером с ладонь, вздрагивает.

Это было самым ужасным. Необходимость принимать его правоту на пару с собственной недальновидностью. Впитывать в себя ядовитое осознание, что самый бесшабашный человек на свете оказался рассудительней такой-вечно-правильной меня. Такой глупой. Неисправимой идиотки.

Наблюдая боковым зрением, как Тони подходит к камину, я поспешила повернуться к нему спиной. Уж больно подозрительно краснели глаза, что стало бы видно даже в полумраке.

— Я думала, что… — сглотнула; голос отказывался слушаться. Думала — что? Что ты вдруг можешь измениться? Что жизнь не может быть настолько гадливой, чтобы все происходило именно так? — Что в этом был смысл, — на грани шепота.

Думала: между нами есть что-то.