Мое побережье (СИ)

Я любила приходить на занятия пораньше, любуясь из-за двери на взрослых стройных девушек, открывающих или переводящих неестественным образом выгнутую работающую ногу в сторону на носок в пол. Как они комбинировали различные позы и наклоны, перегибали корпус, с плавной грацией вращались у станка и в спокойном темпе отрабатывали переходы от движения к движению. Устойчивость, выразительность, чувство собственного тела, стремление к гармонии и колоссальный труд. Адажио Вивальди, от которого по коже шли мурашки, повторяющиеся pas emboîté, глубокое плие. Арабеск, сопровождающийся жестким контролем положения ноги и идеально гладкая деревянная палка, то и дело звучно «касающаяся» чьего-нибудь колена. Требования к взрослым танцорам были куда более серьезными.

Я возвращалась домой совершенно обессиленная и часто — с зареванными глазами. Позднее слезы вытеснила сила привычки, но мама уже такую меня не застала.

То был наш первый «показательный вечер» перед родителями. Администрация согласилась выделить сцену. То был первый и последний раз, когда я вышла под свод высоких прожекторов.

«Вальс цветов» не был полон сложных элементов в силу нашего детского возраста, но я все равно страшно волновалась. Я смотрела в зал, где два первых ряда были вразнобой заняты родителями. Чужими.

Отец появился лишь в самом конце вечера и только затем, чтобы забрать меня домой. В машине он сообщил, что маму увезли в больницу. Больше в моей «танцевальной жизни» он не участвовал.

Я занималась до четырнадцати лет включительно и уже почти загорелась голубой мечтой исполнить однажды па-де-де в «Лебедином озере», как на одной из репетиций умудрилась вывихнуть ногу в элементарном бризе. Ни к каким врачам, ясное дело, не пошла, а дальнейшие нагрузки лишь усугубили положение, и следующая травма закончилась растяжением связок. На этом с танцами было решено распрощаться.

На сегодняшний день зал представлял собой никем не арендованное помещение, куда можно было украдкой пробраться, выждав, когда пожилой охранник отлучится с поста. Я здесь бывала очень редко, в моменты особой нужды предаться каким-либо мыслям.

Садилась, как ныне, на старую скамью и смотрела прямо, сквозь длинные стены, увешанные зеркалами, и отражающийся в них паркет. За неимением возможности включить музыку, приходила с наушниками.

Заброшенную студию было почти жаль.

Утреннее солнце достаточно быстро сошло на нет, и уже вечером начал стремительной монотонной дробью по местами грязным стеклам накрапывать дождь. До наступления темноты здание нужно было покинуть — иначе нос разобьешь на крутых лестницах. Да и характерно мрачно выглядели пустующие коридоры с облупившейся краской с заходом солнца.

«Не более мрачно, чем в закоулках запутанного разума», — тут же всплыла очередная мысль.

Пианино показывало пыльные белые зубы и позабытую партитуру, где нотные закорючки шли густым черным строем.

О, только тот, кому везло влюбиться с великой не взаимностью, знает, как выглядит это чувство. Оно похоже на вечер в доме, в котором испортилось электрическое освещение. Оно похоже на комнату, в которой по обоям ползет зеленая плесень, полная болезненной жизни. На отцветшие съежившиеся розы, источающие зловонный аромат в своей пожелтевшей воде, на протухшее сливочное масло, на матерную ругань женскими голосами в пропитанном насквозь алкоголем баре. Словом, оно похоже на бессильное отчаяние.

Хэллоуин у Тони прошел на ура.

Из всей утренней болтовни за ленчем я очень скоро потеряла нить сути и связность происходившего; абсолютно похожие имена мелькали мимо ушей, всю деятельность присутствовавших в клубе можно было охарактеризовать одной минутой позора и вечной славой. И, тем не менее, одно резало слух нараспев чаще прочих: Наташа.

Иностранка, рыжая, красавица, «а какая там грудь» — еще в самом начале повествования мне сделалось дурно, однако с каждым пророненным эпитетом в адрес очередной вертихвостки кровь в венах закипала с угрожающей стремительностью.

«Вы знаете, Наташа выиграла грант на обучение».

«Если бы я был женщиной, я бы потратил миллионы на пластические операции для достижения подобных форм».

«Клянусь, если бы вы видели ее губы, вы бы меня поняли. Ну, Хэппи, ты же был там!»

«Полмира за такие бедра».

«Как она шикарно двигалась на танцполе!»

«Ей идет латекс».

«Кстати, Пеппер, она еще и балетом занимается. Слышал, у нее была главная роль в какой-то пьесе под музыку из социальной рекламы. Вот бы посмотреть на ту растяжку…»

Мне хотелось сказать, что никаких «пьес» в балете не существует и в помине, а Шопен перевернулся бы в гробу, заслышав такое сравнение, но я продолжала монотонно перемешивать трубочкой лед в стакане, стискивая челюсть до крайнего дискомфорта. Балерина, значит. С каких пор он увлекся танцовщицами, не двигающими задом под ритмы гоу-гоу? Глупая детская обида душила изнутри, и я была рада возможности уйти из столовой пораньше, сославшись на недоделанное домашнее задание по литературе.