Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век

Партизан сказал, что нам придется разделиться на две группы по двенадцать человек и работать на двух фермах. И тут случилось невероятное. Неразлучники разлучились. Фрид оказался в одной группе, а Дунский в другой. Почему? Это выглядело необъяснимым. А потом стало понятным.

Чувствуя ответственность за неопытных девчонок (в основном), они решили стать духовными опекунами каждый в своей группе. Опять-таки не лидерами. Бригадиром у нас был назначен Федя Орлов с режиссерского, добродушный и справедливый.

Фрид со своими подопечными, преимущественно актрисами, отправился на ферму в трех километрах от нашей.

Партизан присел у костра, где в большом котле варилась ячневая каша, и по нашей просьбе стал рассказывать о действиях подчиненных ему отрядов в Крыму. Действия были впечатляющими, о самом себе он говорил скупо. Когда настало время облизывать ложки, все были влюблены в седого голубоглазого Партизана.

— Настоящий человек. Это угадывается по манере рассказа, — подытожил Юли к Дунский.

Разместили нас в большой казахской юрте, хозяин которой пас скот еще выше в горах, как и остальные мужчины, не призванные на фронт. Спали на сене, головами к стене, восемь девочек, почти все со сценарного, и четверо ребят.

Мы убирали сено, пластами лежащее на склонах. Орудиями нашего труда были доисторические волокуши.

Подобие подвижной лестницы ставилось «на попа», с обоих концов ее впрягались по два быка, их заводили по разные стороны длинного пласта скошенного сена. Устремляясь вниз по склону, быки волочили его. Там, внизу, сено складывали вилами в стога.

Работать на волокуше было опасно. Для начала, преодолев страх, надо войти в скотный баз, найти своих быков и надеть ярмо. Один из моих быков был довольно мирный, другой злобный. С налитыми кровью глазами он бегал по всему базу и выставлял рога в самый неожиданный момент. Норовя боднуть в бок, он разодрал мой сарафан от пояса до подола. Иголки и нитки были к тому времени выменяны у казахов на еду, и я до конца проходила со столь смелым разрезом.

Но самое опасное было в другом. В институте вместо обуви нам выдали деревянные сандалии с отполированными подошвами. Быки, волоча сено вниз, по инерции развивали бешеную скорость, а тебе надо было, держа их на поводу, бежать впереди на скользких деревяшках, рискуя упасть и быть растоптанной копытами.

В конце дня, измотанные, мы в мгновенье ока поглощали ячневую кашу, сваренную на костре, сложенном из саксаула. Ее всегда было до смешного мало.

Зато нас ожидало пиршество иного рода.

Юлик Дунский рассказывал на память книги, прочитанные на английском. Лежа на сене, мы слушали его голос, такой знакомый по просмотрам, а сейчас звучащий в кромешной тьме юрты. Много ночей подряд он рассказывал «Гонимые ветром» (именно так он перевел) Маргарет Митчелл[11]. Обрывал на самом интересном месте: «Продолжение следует». И мы жили весь день ожиданием продолжения.

Всех ошеломила «крамольная» трактовка войны Севера с Югом. Получалось, что рабовладельческий, патриархальный уклад южан создал высокую культуру и благородный тип человека, подобно Эшли и Мелани. И странно: какая-то часть негров сражалась на стороне своих белых господ.

— Не может быть! — восклицала темпераментная Нина Герман. — Против своих освободителей?! Смех моей бабушки!

— Наверное, автору лучше знать, может или не может, — спокойно возражал Юлик. — Она южанка. И имеет право на свою точку зрения. Кстати, у романа колоссальный успех в Америке. И у южан, и у северян. Это их «Война и мир».

— Южане положительные, а северяне отрицательные… У нас такого ни в жисть не напечатают!

— Поэтому роман до сих пор и не переведен.

Мы бурно обсуждали события и героев романа, как будто прочитали его своими глазами. Ред Батлер покорил всех взрывчатой смесью рыцарства и цинизма. А Скарлетт восхитила своей отвагой и цепкой способностью выжить. Ее сакраментальная фраза: «Я подумаю об этом завтра» — когда сегодня уже не оставляло никаких надежд — была взята нами на вооружение.

Юлик поглядывал на нас сквозь очки с довольной улыбкой.

Но иногда мы давали ему повод к возмущению:

— Рассказываешь вам, рассказываешь, потом замолчишь, а в ответ — тишина. Дрыхнут!

— Ну, Юлька! Ну, прости! Это потому что пришли усталые после работы…

— А я из английского клуба, что ли? Нашли Шехерезаду! Она, между прочим, наверняка отсыпалась днем. Нет, все! Больше вы от меня не услышите ни слова.

— Юлька, не будь жлобом…

— Нет, нет и нет! Не дождетесь.

Конечно, мы дожидались. На следующий вечер мольбы были такими слезными, что Дунский сдавался.

— Ну ладно. В последний раз. Но если кто-нибудь из мерзавок и негодяев уснет…

Кто мог подумать, что это были репетиции перед будущими спектаклями, от которых зависела жизнь! В лагере он станет «тискать романы» уголовникам, они будут носить его на руках, оберегать от своих же, впрямь как Шехерезаду. Репертуар его окажется неиссякаемым: и тот, который он «отрабатывал» на нас, и некогда переводимые им фильмы, и на ходу сочиняемые сценарии.