Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век

Эти образины под сползающими масками лиц и все вымороченные подмены в жизни были лишь частью великого Морока, царившего на нашей земле и обернувшегося великим Мором. Оба эти слова — у нас — требуют заглавной буквы.

Часть третья «Где так вольно дышит человек»

Пути, которые нас выбирают

Прежде чем продолжать повествование о моей, уже взрослой, жизни необходимо вернуться немного назад.

В Уфимский университет я была принята без экзаменов — по школьному аттестату отличницы. На отделение английского языка.

Я мечтала стать литературным переводчиком. Конечно, Диккенс уже весь переведен… Но знание языка открывает отличную возможность плавать в море английской литературы и находить там неведомые острова. И в американской тоже! «-Том! — ответа нет. — Том! — ответа нет. — Куда он запропастился, негодный мальчишка?!»… Может, там, в Америке, объявился новый Марк Твен… Или О’Генри. Я была окрылена перспективой открывать это русскому читателю.

И вдруг все перевернулось.

Валентин прислал из Алма-Аты телеграмму, что эвакуированный туда ВГИК объявляет набор студентов. Надо срочно написать и прислать два рассказа для отборочного конкурса. Если они пройдут, я буду допущена к вступительным экзаменам на сценарный факультет.

— Надо попробовать, — осторожно сказала мама.

— Зачем?! Я уже студентка.

— ВГИК гораздо интереснее. И потом, после войны, он вернется в Москву.

— И ты хочешь, чтобы я сейчас ехала в Алма-Ату? Другая бы мать во время войны постаралась держать дочь около себя.

— Дру-гая, — протянула мама. — Если дойдет до дела, Валентин приедет за тобой. Разумеется, одну я тебя не отпущу.

Похоже, они исхитрились сговориться за моей спиной. Но как? Или это семейная телепатия?

— Никуда я не поеду, — угрюмо сказала я.

— Здесь тебе даже не за кого выйти замуж! — с непонятным отчаянием воскликнула мать.

Я уставилась на нее:

— Но я не собираюсь замуж!

— Придет время — соберешься. Тебе исполнилось восемнадцать…

Что за безумие? Откуда эта забота о моем мифическом замужестве? У моей матери! Словно у какой-нибудь маменьки девятнадцатого века…

И вдруг я поняла. Мне исполнилось восемнадцать. Я совершеннолетняя. Она боится, что меня могут арестовать как дочь «врага народа»… И хочет убрать меня из города ссыльных… Оторвать меня от своей судьбы.

Но я тоже боюсь. Смертельно боюсь, что ее арестуют. Этот страх всегда со мной. Я живу в нем. Но все-таки я каждый день вижу, что она еще не арестована. Это дает мне надежду на следующий. А в разлуке? Каждый день я буду думать, что она может быть уже арестована, а я этого не знаю!

— Я буду писать тебе каждый день! — воскликнула мама. — Каждый день! — как заклинание повторила она. — Послушайся меня, дочушка…

Когда-то это уже было. Это заклинание. «Помоги мне, дочушка»… Таганрог. Перед моей отправкой в Уфу к бабушке.

— Я никогда не писала рассказов, — растерянно сказала я.

— Пора начинать. Литературный переводчик тоже ведь должен уметь писать прозу.

Я вдруг вспомнила, как еще в тоскливые бакалинские вечера взяла в обыкновение сочинять длинные романы «с продолжением», лежа на постели в кромешной тьме. И я вроде даже работала тогда над словом. Долго искала точное. Меняла эпитеты. Выстраивала диалоги. Может, это были попытки писать «в уме» прозу?

— У тебя получится, — мама обняла меня. — Уверена.

Я написала два рассказа — из моего таганрогского детства — и отправила в Алма-Ату.

Ответ пришел для военного времени довольно скоро. Это была телеграмма: «Получили ваши очаровательные рассказы тчк допущены экзаменам срочно выезжайте Алма-Ату = Дирекция ВГИК»

— «Очаровательные» — это Валина работа, — мрачно сказала я.

С этой идиотской, по моему разумению, телеграммой я отправилась хлопотать о пропуске и железнодорожном билете в Алма-Ату. К моему удивлению злополучный эпитет сработал безотказно. В унылых учреждениях замороченные начальники вдруг начинали улыбаться и заинтересованно глядеть на меня.

Пропуск я получила быстро.

Единственная книга, которую я взяла с собой в новую жизнь, была «Записки Пиквиккского клуба».

В минуты упадка духа Мистер Пиквик и Сэм Уэллер с верностью старых друзей приходили на выручку. И заставляли улыбаться.

По обе стороны экрана

— Фриды! Где Фриды?!

Этот загадочный клич оглашал коридоры института, в который я поступила в сорок втором году.

ВГИК в это время был в эвакуации в Алма-Ате. Помещался он в здании довоенного кинотехникума, на пустыре. Неправдоподобно близко — горы. Их отделяет только речка Алмаатинка. Она сбегает с гор бурлящим потоком, расшибаясь о валуны, стреляет камнями.

В сухом раскаленном воздухе все резко, как на детском рисунке: зеленый цвет подножия гор, густо-синий в середине, снежные шапки вершин. В голубом небе черным камнем висит беркут. Одинокий дом — наш институт.

На первом этаже — зал для просмотров, на втором — аудитории, на третьем — общежитие. Жизнь пульсировала на всех трех этажах и между ними.

Поднимаясь по маршу лестницы, можно было услышать:

— Эй, дашь локшу?

— Смех моей бабушки!