Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век

Вечером мы — я и муж-«космополит» Владик Бахнов — ходили по улице Горького в густой послерабочей толпе, такой оживленной, устремившейся в магазины, в театры и по домам. (Какой мрачной, озабоченной представилась бы она стороннему взгляду, которого — увы! — не было.)

Тоже знакомо.

…Мама и дядя ходят по улицам чужого нам Ростова-на-Дону, и я — девочка — с ними. Сначала днем, потом в сумеречную слякоть и электрический вечер.

И не идут в гостиницу, где мы остановились, хотя ноги уже заплетаются. И, несмотря на новизну города, на оживленную толпу, я всей кожей чувствую ЭТО.

Оно — в редких иносказательных словах, а еще больше в долгом молчании между ними. И в том, что страшно уйти из толпы…

За ночь я взяла себя в руки. Как бы ни повернулось дело, я не дам им почувствовать свой страх. Во всяком случае, в этом учреждении.

С утра раздалось несколько вялых звонков с киностудии: там, видимо, уже примирились с потерей квартальной премии. Потом властный звонок внутреннего коммутатора:

— Морозову — к Рязанову!

Вот оно. Спускаясь по лестнице, я обнаружила в своих взбудораженных чувствах примесь неуместного любопытства: как поведет себя первый заместитель министра, до этого момента проявлявший к моей особе чуть повышенную благосклонность?

Его сцепленные маленькие руки лежали поверх бумаг. Глаза были опущены.

— Садитесь, пожалуйста. (Ага, все-таки не Д.!)

«Гигант мысли» восседал поодаль.

Рязанов поднял холодноватые глаза:

— Ну-с, так что мы будем с вами делать?

Я откинулась в кресле, положила ногу на ногу.

— В зависимости от того, как вы относитесь к этой мерзости! — отчеканила я. (Ночь без сна прошла недаром.)

Он вздрогнул.

— Позвольте… Помилуйте! Зачем же так? Вы меня не поняли… — он поспешно отступал. (А если бы я не сразу нашла верный тон?) — Я только хотел сказать, что мы обязаны реагировать на каждый подобный сигнал.

— Даже анонимный?

— Особенно на анонимный. Мы должны документально опровергнуть все, что здесь написано. Мое мнение в данном случае значения не имеет. — (Он был прав: мнение анонимного автора было весомее мнения первого заместителя министра. Закон мистики.) — Нужен документ. И вы должны нам помочь.

Я пожала плечами:

— Что я могу? Я указала в автобиографии, что мой отец был арестован. В первом пункте анонимка лжет. Пункт второй: у меня в доме, как у всякого человека, бывают друзья. Что они не преступники, я могу поклясться.

Рязанов поморщился:

— Не надо клясться. Пожалуй, вопрос о друзьях лучше вообще обойти. Лучше опровергнуть то утверждение, которое явно ложно. Однако… не могли бы вы подробнее написать о вашем отце?

— Нет. Я была ребенком, когда его арестовали. Мне почти ничего не известно о семье отца. Я знаю только, где он работал в те годы, когда я себя помню.

— Напишите об этом.

Вдруг подал голос Д., пребывавший в обычной прострации.

— У меня идея!

Рязанов вопросительно повернулся к нему.

— Где был арестован ваш отец? — важно осведомился шеф.

— В Ростове-на-Дону. Собственно, можно считать в Таганроге, потому что он работал…

— Вот! Вы должны написать туда, где он был арестован, — в Таганрог, чтобы оттуда прислали характеристику на вашего отца!

Воцарилось молчание.

— Позвольте, — опомнился, наконец, Рязанов, — вы что же, предлагаете запросить характеристику оттуда, где человек был разоблачен как враг народа… Какая чушь!

Д. снова уставился в одну точку.

— Вот что, к завтрашнему утру напишите новую автобиографию и — подробнее об отце, все, что припомните. Подбросьте детали. Больше я ничего не могу придумать, — устало заключил Рязанов. — Завтра к утру.

Фон или событие?

Я просидела еще одну бессонную ночь над составлением «автобиографии». Вспоминала крохи из папиной юности, недолгую его учебу на факультете журналистики в Москве, его «послужной список»: редактор провинциальных газет — Челябинска, Новороссийска, Краснодара, Шахт, Таганрога…

Как это угораздило «гиганта мысли» скрипучей работой своих извилин зацепить и вытащить из глубин — на свет — Таганрог?

Он покорил меня сразу и стал городом моего детства. В нем оно поместилось, упоительное и блаженное, какое выпадает немногим, и в нем же резко и горестно оборвалось…

После пыльных и скучных Шахт, где мы прожили год, этот — сквозной, наполненный светом, который льется не только с неб а, но и тихо исходит от розоватых плит известняка, умостивших то, что в других, обыкновенных, городах, бывает серым тротуаром…

Мостовые на главных улицах были булыжные, на других — просто утоптанная и уезженная земля с травой, растущей в канавах. Траву кое-где щипали гуси. При виде этих гусей кто-то сказал: «Боже, какая дыра!..»

Хороша дыра! Продуваемая с трех сторон морскими ветрами, а если ветер дул с суши — из знаменитой чеховской степи, — то приносил горячий благоуханный настой, последним тонким привкусом которого всегда оказывалась полынь.

Весной город накрывал запах акаций, такой густой и тяжелый, что его с трудом пробивал морской ветер.