Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век

Домишко поразил меня своими игрушечными размерами, внутри — следы запустения, особенно разительные рядом с белоснежным кипением за окном. Облупившиеся, затоптанные половицы, обои, засиженные мухами, несколько фотографий, едва различимых сквозь пыльные, треснувшие стекла.

Печка была набита скомканной бумагой. Отец потянул листок, расправил, поднес к свету.

— Не может быть! Верочка, это… это его автограф!

Мать взяла листок и, охнув, опустилась на единственный стул. Призвали какого-то старика сторожа.

— Дров-то не дают, — оправдывался он. — Не топить, так и так сырость все съест.

— И много пожгли?

— А кто ж считал? Там во-он еще сколько![1] Отец занялся спасением уцелевшего, организацией дома-музея, розысками старожилов, знавших Чехова. Так вошел в наш дом и стал другом отца и церемонным поклонником мамы старик Туркин, сидевший на одной парте с Чеховым в гимназии.

Работа в газете требовала активного участия в просвещении освобожденного народа. Какой-то слет молодежи в Верхне-Уральске. 1926 г. Отец в центре (в зимней шапке).

Высокий, сухощавый, со спокойно-веселыми манерами — никак не подумаешь, что ему пришлось пережить ночь в ожидании расстрела (в битком набитом сарае) у красных, в последнюю минуту быть спасенным приходом белых, потом при красных опять скрываться по причине неподходящего происхождения и, наконец, жить много лет притаясь…

Вместе с отцом он деятельно взялся за работу в музее: восстанавливал по памяти обстановку, разыскивал ее остатки, фотографии.

Отец начал читать лекции о Чехове, которые собирали много публики. Они принесли отцу популярность. Все мало-мальски интересующиеся литературой люди тянулись к нему. Случалось, застенчивые юноши совали мне в руки свои вполне графоманские вирши, чтобы я передала их на суд отца.

И еще одна — волшебная! — сфера оказалась в поле его деятельности: театр.

Первый спектакль, который мы смотрели в плохоньком временном зале, был «Коварство и любовь». Собственно, зала я не видела. Я дрожала и упивалась происходящим на сцене.

Поэтому меня ошеломили слова отца на обратном пути:

— Отдельные актеры хороши… А труппа в целом слабовата.

— Неправда! — вырвалось у меня. — Все хорошие! И Фердинанд, и Луиза, один Вурм плохой!

— Ты путаешь, детка, роли и актеров. Это у Шиллера… кстати, ты знаешь, что пьесу написал Шиллер? Так вот, у Шиллера Луиза и Фердинанд хорошие, а Вурм плохой. Как раз его актер сыграл сносно…

— Нет, хорошие, хорошие! — чуть не со слезами защищала я подаренные мне высокие мгновенья. — И красивые, только несчастные…

— Александр! — сказала мама. Я хорошо уловила ее интонацию: дескать, рано еще, не огорчай девочку, потом поймет.

Отец положил руку мне на голову.

— Придется заняться этим, — помолчав, сказал он и засмеялся. — Переманим актеров из других городов!

— Шурка! — сказала мама иным тоном.

— Но ведь это же — сущий отдых, Верочка! И стоящее дело…

— Вот именно! Еще одно дело.

— Зато представь, годика через два у нас будет прекрасный театр!

II пленум Облбюро СРП. Сидит второй слева А. Моррисон. 1926 г., Челябинск.

Мое огорчение мгновенно улетучилось:

— Ты станешь директором театра?

— Я останусь тем, кто я есть, — редактором газеты. Но человек должен делать немного больше, чем от него ждут, а? — Он взглянул на мать.

Она промолчала.

Оказалось, в городе, кроме временного, был прекрасный старинный театр, но — в плачевном состоянии.

Через год театр реставрировали. Его небольшой зрительный зал был одновременно уютным и торжественным: малиновый бархат лож, хрустальная люстра в полпотолка — зажженная, она сама по себе была праздником, — замечательная акустика.

Я бродила днем за кулисами, среди свисающих тряпок и металлических конструкций, вдыхая запах пыли и чувствуя себя самой счастливой девочкой на свете, потому что никто не мог мне сказать: «Эй, что ты тут делаешь? А ну, убирайся!» Ибо в другое время меня привыкли видеть держащейся за руку высокого красивого человека, который запросто разговаривал с директором театра или режиссером. Более того, режиссер иногда сам брал меня за плечо, чтобы я не споткнулась в полумраке, и вел нас с отцом в свой кабинет.

У нас в доме стал мелькать театральный люд.

Скульптура «Лирник» работы матери стояла в столовой дедовского дома в Челябинске.

Вскоре к нему присоединился — с материнской стороны — художественный.

Позже, когда я уже пошла в школу, я столкнулась дома с нашим учителем рисования — к своему и его великому смущению.

Нашествие городских «знаменитостей» никак не повлияло на обстановку нашего дома. Она по-прежнему была скудной, если не нищей.