Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век

В комнате родителей, правда, появились кровать с пришпиленной над  ней клеенкой — вместо ковра, письменный стол, крытый черным канцелярским дерматином с золотистыми разводами чернил (за этим столом и я готовила уроки), книжный шкаф, перенабитый книгами, и старая венская качалка.

В моей — проходной — комнате стояла железная койка и этажерка для книг. Самая первая — тоже проходная — комната называлась столовой, потому что в ней обедали за большим кухонным столом. Тут же стояла раскладушка домработницы, а под окном мамин старорежимный сундучок.

Мать стала лепить — за неимением мастерской — в их с отцом комнате. Все полы квартиры были испятнаны белыми следами глины и алебастра.

По примеру матери местные «дамы» стали устраивать у себя «приемы». Побывав на них раз или два, мама недовольно сказала:

— Спятили они, что ли? Устраивать кулинарные состязания, когда в стране голод. Нет уж! У меня будет винегрет и чай. Большего они не дождутся.

Через десять лет… 1932 г., Таганрог.

Большего не дождались. Мать и отец прослыли оригиналами, и тем сильнее тянулись к ним пофилософствовать за винегретом, подивиться на замотанную мокрыми тряпками скульптуру посреди «залы» и на белые следы по всей квартире, на которые хозяева не обращали внимания.

Но это были — гости. А друзей — они же сотрудники по бывшим редакциям — отец привез с собой. Среди них чету Табейкиных.

Домик, в котором жил А. П. Чехов, поразил своими игрушечными размерами.

Рива Табейкина была подругой матери. А Ритка Табейкина моей подругой.

Наше знакомство началось со стычки. Табейкина прислали еще в Шахты заместителем отца. Они приехали вечером, мест в гостинице не оказалось, и они остались ночевать у нас.

«Дворец», в котором умер Александр I, занимал мое воображение полным несходством с дворцом.

Взрослые спали на полу, а ко мне в кровать положили незнакомую девочку. Утром я обнаружила себя спихнутой с подушки, а на подушке — круглое скуластое лицо. Я попробовала его слегка отодвинуть ладонью. Открылись серые глаза:

— Ты чего?

— Подвинься. Ты спихнула меня с моей подушки.

Глаза сверкнули:

— Ах ты, спекулянтка!

От обиды и главное от неожиданности я заплакала.

— В чем дело? — спросила мать.

— Она обозвала меня спекулянткой.

— Господи! — воскликнула Рива Табейкина. — Что за скверная девчонка! Ты почему ругаешься?

— Она сказала, что это ее подушка. — Рита упрямо сжала губы и вдруг просветлела. — Я спутала! Я хотела сказать — собственница.

— Сейчас же извинись!

Круглое лицо теперь простодушно сияло:

— Извини. Я хотела сказать — собственница.

— Сначала узнай смысл слова, а потом уже употребляй, — сказала Ритина мать. — И откуда только они этого набираются?

— Из воздуха, — ответила моя.

Рита засмеялась:

— «Из воздуха!» Ну и буза!

Я засмеялась тоже. Мы обе уткнулись в подушку. И стали друзьями.

В Таганроге Табейкины временно поселились в гостинице, это было далеко, и виделись мы с Риткой нечасто.

Голубая девочка

Я восполняла одиночество новыми знакомствами. Первой моей знакомой стала соседка по лестничной площадке Анна Ивановна — высокая женщина с цепкими глазами. От нее я узнала много подробностей о жизни бывших владельцев дома Лиденбаумов, у которых она стряпала.

— Но ты понимаешь, надеюсь, что я не была простой кухаркой. Я окончила курсы французской кухни. Скорее, я была экономкой. Меня многие хотели переманить, но я отказывалась. Привязанность деньгами не заменишь! От Лиденбаумов я ничего, кроме добра, не видела. Они были, хотя и евреи, но хорошие люди. То есть, конечно, не очень хорошие, — спохватывалась она, — потому что — буржуи… и убежали от революции за границу…

Мать внесла поправку в ее слова:

— Что значит «хотя»! Евреи могут быть и хорошими, и плохими, как люди всякой национальности. Это в царское время по отношению к ним была допущена большая несправедливость. Среди буржуазии тоже могут быть хорошие люди, даже очень хорошие, но во время революции, когда боролись за равенство и отбирали у богатых их богатства, чтобы разделить между бедными, некогда было разбираться, кто из богатых хороший, кто плохой, вот они и убежали.

Мне нравилось бывать у Анны Ивановны, есть вкусные пирожки, разглядывать фарфоровые статуэтки в стеклянном шкафчике, который она называла «горкой».

— Вот эта пастушка стояла у мадам Лиденбаум на туалете, а этот охотник с собакой — в детской…

Нравился мне и муж ее, дядя Федор. Он работал наборщиком в типографии и был столь же молчалив, сколь жена говорлива. Молчание его было всегда дружелюбным.

Однажды Анна Ивановна провела меня в спальню и торжественно показала большую картину над кроватью:

— А вот эта картина висела здесь всегда. Ее купила я по своему вкусу. Когда мы с Федором Михалычем поженились.