Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век

— Когда ты была совсем маленькая, папа в жаркие дни ходил на работу в парусиновых трусах. (По описанию он задолго предвосхитил современные шорты.) Представляешь, — мама давилась от смеха, — редактор в трусах, с портфелем под мышкой вышагивает длинными голыми ногами в свою газету! Старухи на улице крестились, а мальчишки бежали за ним толпой. Но папа стойко выдерживал это как борец против мещанских предрассудков.

Сама она тогда же ходила по городу босая.

— Видишь ли, обуви у меня не было, но я предпочитала делать вид, что так мне нравится. Ноги у меня красивые, ну и прохожие, конечно, оглядывались…

Однако борьба с мещанством оказалась палкой о двух концах…

— Папа любил дарить мне цветы. И тут его обвинили в мещанстве, не подобающем комсомольцу. Сколько его прорабатывали! Но папа доказывал, что красота всегда остается красотой, а женщине надо дарить красоту. Тогда его прорабатывали за то, что он против равенства женщин…

Отец был замечательно красив. Высокий, с античным профилем, смуглым лицом при голубых глазах, с темными волосами и рыжей бородой, которую он носил совсем уж наперекор моде.

В маленьком городке появление столь редкостной птицы вызвало смятение среди прекрасного пола. Я ревниво замечала женские фигуры, которые следовали за отцом в отдалении. Другие неизбежно попадались навстречу — их лица вспыхивали маковым цветом. А третьи просто спрашивали меня, в какие часы отец возвращается с работы.

Они еще не знали мою мать. Единственное ситцевое платье матери никак не скрывало ее царственной осанки (она рассказывала, что в гимназии их заставляли носить палку, продетую под локти, но я убеждена, что дело не в том, а в характере). Манеры ее были спокойно-грациозны, и это выделяло ее в любом женском окружении.

Потом уже взгляд отмечал густые волосы, удивительные по жизни духа глаза, одаряющую улыбку, прекрасные пальцы.

Кажется, в этом медленном, неотвратимом постижении ее прелести была притягательная сила матери, которой она владела в совершенстве. Отношение отца к матери можно определить вполне старомодным словом: он ее боготворил.

Совсем молодой папа начертал на ее фотографии стихи:

«Мадонну писал Рафаэль,
Кистью полотна проторкав,
Вышла плохая модель —
Хуже, чем снял фотограф.

(Увы, влияние Маяковского и сбрасывания культуры прошлого с «корабля современности»!)

А у моей в глазах — тихий вечер,
Печаль у нее в глазах.
Ах, кто выдумал эти плечи
И забыл эту мглу в волосах!»

«Вечер в глазах», «печаль», «мгла» и главное — кто «выдумал» и «забыл» — совсем из другого лексикона и вроде бы не очень материалистического?

Когда они впервые встретились в двадцать втором году, кажется, в комсомольской ячейке, отец болел туберкулезом и мой дед был против их брака. Лучшего способа подвигнуть мать на этот шаг не было. Не говоря уж об их пылкой любви, сострадание и отвага в помощи являлись основой материнской натуры.

Мне было около года, когда врачи сказали, что болезнь приняла неизлечимую форму, отец обречен.

— Посмотрим, — ответила мать и увезла отца в Златоуст, который славился своим целебным климатом.

Каждый день в шесть часов утра, укутав отца в тулуп, мать заставляла его прогуливаться час на морозе. Два года были всецело посвящены стряпне. Это было тем более трудно, что мать ненавидела кухню и без своей работы приходила в угнетенное состояние духа.

Она была скульптором. Я хорошо помню фигуру старика лирника в лаптях и зипуне, склонившего к инструменту кудрявую голову. Хотя глаза его были опущены, непостижимым образом становилось очевидно, что он — слеп. Скульптура эта стояла в столовой дедовского дома в Челябинске — мать за быстротой отъезда не успела ее отлить, — и мы, дети (дом был полон детей), пробовали отколупывать белую глину и есть, за что нередко бывали посажены в темный тамбур между дверью и сенями.

Отец вернулся из Златоуста здоровым. Доктор, прослушав его, развел руками и сказал матери:

— Вы сотворили чудо! Преклоняюсь. А вы, мой друг, обязаны жизнью вашей жене.

В Таганроге, кроме газетной работы, отнимающей не только дневные, но и ночные часы, отец был озабочен еще тем, что попал на родину Чехова, его любимого писателя. Первым делом отправились мы на Чеховскую улицу. Держась за руку отца, я вошла под сень цветущих вишневых деревьев, чуть выше меня ростом.

Впервые встретились они, кажется, в комсомольской ячейке. Сидят слева направо: Вера Морозова, рядом — Александр Моррисон. 1922 г., Челябинск.

Дружеский шарж на отца в рукописном журнале «Кусок солнца».