Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век

Мне казалось, что поезд давно кружит вокруг одной и той же горы. Я устала смотреть. И не только смотреть. Я устала молчать о самом главном, о единственном, что имело значение в жизни.

К молчанию об отце прибавилось молчание о матери.

Это — новое — началось в Кунцеве, куда мы заехали во время пересадки в Москве. Старший из маминых братьев — Константин был секретарем Кунцевского горкома партии. Это от него приехал дедушка к нам в Таганрог, из его пайка привез хлеб такой памятной белизны.

Когда-то наша семья и семья Кости — его жена Зоя и двое детей — жили под одной крышей дедовского дома в Челябинске. Но мы, дети, тогда были слишком малы, и теперь нас объединяли лишь отрывочные воспоминания и фотография, где мы запечатлены в ряд, по росту.

По нашем приезде Валентин сразу заперся с Костей в его кабинете. Они вышли, когда все давно уж томились за накрытым столом в ожидании обеда. Лица их были непроницаемы.

— О, прекрасно! — воскликнул дядя Костя, оглядывая стол, чтобы не отвечать на тревожный вопрос в глазах жены. — Сейчас мы произведем опустошения!

Лишь выпив рюмку и закусив, он повернулся к Валентину:

— Как там Вера?

— Здорова, — последовал ровный ответ.

Этим известием исчерпывались сведения для присутствующих.

Дальше все шло так, будто мы просто заехали в гости приятно провести время с родными. Со мной были очень ласковы, но об отце и матери не говорили. Как если бы с ними было все в порядке. Дети, по моим наблюдениям, ничего не подозревали. Мне в их веселье было одиноко.

Я предпочитала сидеть в углу с Кацем на коленях и делать вид, что читаю.

Кац после одной его безумной попытки вернуться в прошлое, когда он чудом вырвался из корзинки и стал царапать визжащее под его когтями вагонное стекло, после этой попытки он присмирел. Выпущенный в чужой просторной квартире, не проявил к ней интереса. Есть отказывался. Так же угрюмо отвергал любые заигрывания. Но стоило мне сесть, как он прыгал мне на колени, возникая из ниоткуда.

Мне казалось, через меня — мамину дочь — он ищет связи с ней. А я через него, через это весомое надежное тепло, ощущаю бывшее тепло родного дома, оно еще живо, еще жива чья-то горячая привязанность к матери.

Мы с Валей съездили в Москву. Мама наказала ему непременно купить елочные игрушки и свечи, чтобы у меня была елка на Новый год, как была бы при ней… Как будто что-нибудь могло теперь быть, как при ней!

Оснеженная Москва с громадами домов, уходящих в вышину, куда не достигал свет фонарей, с торопливой толпой, с загадочным мерцанием букв ТЭЖЕ, блеском елочной мишуры под праздничными огнями, мелькнула в сумраке метеором.

В Кунцеве Валю дожидалась челябинская приятельница, прослышавшая об его приезде. Хорошенькая, нарядная женщина, пахнущая дорогими духами.

Как-то сразу она и оба брата стали дурачиться — я никогда не видела дядю Костю в таком мальчишеском настроении, потом, перебивая друг друга, вспоминать прошлое, комсомольскую ячейку, разбросанных жизнью друзей.

Я сидела в углу с Кацем на коленях и думала, что не могло не быть места в этом прошлом для моих отца и матери. Почему же они молчат о них? И как они могут веселиться?

И вдруг я догадалась, что молчат они потому, что им страшно. И веселятся, чтобы заглушить страх. И, наверное, в этом молчании есть смысл. Какое-то тут правило: молчанием эту беду делают менее опасной. Ее не заговаривают, а замалчивают. А раз так, то и я должна помалкивать.

…Кажется, мы перестали кружить вокруг той горы, кажется, вот эта — другая: по ней ползут вверх черные букашки-домишки, которых на той не было.

— Уфа! — сказал Валентин.

— Эта гора?!

— Не гора, а отрог. Даже холм. Мы ведь на самом юге Урала. Настоящих гор тут не увидишь.

Но меня поразила совсем не гора, а разбросанная по ней какая-то разлапистая деревня под угрюмым небом.

Перрон не был расчищен, и высыпавшие из поезда пассажиры ставили свои чемоданы, баулы, узлы прямо на снег.

Вокзал совсем не походил на щегольской таганрогский. Да и не вокзал это вовсе. Невзрачное обшарпанное строение — толпа валила не сквозь него, а как-то обтекала его сбоку, в узкую щель.

— Валентин!

К нам подбежал Леонид, по-домашнему Лёка, самый младший из трех братьев Морозовых. Я помнила его почти подростком, он приезжал в Таганрог, чтобы увидеть море. Теперь ему было за двадцать.

— Телеграмму только принесли! Мы ждали вас завтра…

Братья обнялись.

— Здорово, племяшка! Ух ты, какая шуба! И бурки… По нашим морозам. Не забыла, значит, Вера Урала.

Она ничего не забыла. Ничего, что могло мне понадобиться…

Сам Леонид был в коротком пальтишке, бумазейных шароварах и лыжных ботинках. Он схватил мой чемодан, Валя свой, я корзину с котом, и мы двинулись в узкий проход.

На привокзальной площади извозчиков не было. В стороне стояло несколько розвальней, устланных соломой, но около них топтались хозяева, занятые своим грузом. У лошадей ресницы лохматились инеем. Снег на площади во многих местах был пробит желтым, и я отводила глаза.

— До трамвая два квартала переть, а от него шесть, — объяснил Леонид. — Айда лучше задами.