Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век

— Здрассте, ваше благородие! Чем порадуете? Может, коробку шоколада любимым сестрицам принесли? Или духи?

— Женя, опять? — вопрошал мученик. — Тебе принеси — ты в голову запустишь…

— Разумеется. Твое дело — предлагать, а мое — запускать.

— Женя! — в один голос восклицали Ира и ее мать, взглядами указывая на бабушку.

Ирина бабушка была больна. Глядя на ее розовое полное лицо, в это трудно было поверить.

В один из первых приходов я застала Иру над корытом, она яростно стирала на доске. Вокруг летали радужные пузыри, на полу громоздилась куча постельного белья.

— Ты все это выстираешь? — осторожно спросила я.

— А кто же? Женя и мама слабые, бабушка больна. Вторую неделю не выходит, — шепотом пояснила она и выкрутила пододеяльник так, что он скрипнул. — А ты разве не стираешь?

Перед лицом несокрушимого Ириного здоровья мне было неловко сознаться, что после бакалинской передряги мое сердце заходится даже от мытья пола.

Зато я без зазрения совести списывала у Иры задачки. Фундаментальное чувство долга заставляло ее протестовать:

— Больше не дам! Это во вред тебе. Черт знает что…

— Да какой же вред? Чистое благодеяние! Я знаю, как решать, только в цифрах напутала и целый час буду искать ошибку.

— Объясни.

Я объясняла.

— Верно. Интересно у тебя устроены мозги! Ты легко схватываешь…

— И легко теряю. Вот эту чертову восьмушку! Но согласись, что твоя совесть может быть чиста. У доски я тебя не подведу. Что наша жизнь? Доска!

— Ужасное легкомыслие! — восхищалась вдруг Ира. — У тебя будет минимум четыре мужа. От каждого последующего вдвое больше детей, чем от предыдущего. Сколько получится всего детей, если от первого — икс?

Мы хохотали. Мне льстило, что Ира считает меня легкомысленной. Я-то знала, что легкомыслие — спасительное легкомыслие! — утрачено мною навсегда.

В школе дружба с Ирой давала чувство независимости и защищенности одновременно. Она излучала уверенное спокойствие.

Спокойно уверена она была и в том, что станет доктором[10].

А я колебалась.

Учительница истории Лидия Сергеевна, по прозванию Утка, шпарила по учебнику. Но чутье подсказывало мне, что под мертвящим текстом погребено живое прошлое. Пусть люди давно ушли в небытие, но они жили! Их страсти, заблуждения, благородство, злодейство, борьба за власть и двигали историю. Могла она повернуться не в эту сторону, а в другую? От чего это зависело? Иногда казалось, от сцепления случайностей, а совсем не по той причине, о какой принято думать. Может ли ход исторических событий измениться от вмешательства лица, о котором никто и не знает, которое ускользнуло от взгляда историков? Проникновение в эти тайны могло быть захватывающим.

Но… на каждой странице учебника среди нагромождения обязательных штампов хитроумно пряталась ложь.

— Сплошное вранье! — подтвердила Ира.

На будущности историка был поставлен крест.

Мне открылся и «жар холодных числ». Преподавательница математики была олицетворением своего предмета: классический профиль, мраморность щек, холод пенсне, бесстрастный голос. Отметки ее были взвешены на весах микромер. Ничто человеческое не могло их поколебать.

Клич «Айсберг плывет!» мгновенно водворял тишину в классе.

Испещренная числами доска и указка Айсберга, неуклонно ведущая к разгадке. Строгая логика и озаряющая простота решения… если б не цифры, одна из которых у меня непременно терялась!

Физика была книгой за семью печатями. Преподающий ее Николай Федорович — пожилой, с розовыми щечками — исходил злостью. Он обрушивал ее на нас весьма разнообразно. Визжа и брызгая слюной, распекал свою жертву. Или нескончаемо пытал ее взглядом выпученных голубых глаз. Мог высунуть язык. Закукарекать. Среди коллег он слыл запальчивым чудаком, с которым лучше не связываться. Поговаривали, что этого он и добивался. Какой спрос с такого, если сморозит невзначай политическую нелепицу? Прозвище у него было Шут Гороховый, или просто Горох.

Географии учила Фаина Осиповна, или Мадам-по-мордам. Первая часть прозвища относилась к ее щеголеватости, вторая к строгости.

Мадам — всегда в шелковых блузках, на которые отвлекалось внимание учениц и тут же возвращалось стуком указки по карте полушарий, — не терпела малейшего небрежения к морям, рекам, горам и островам. Слова «Рона», «Монблан», «Крит» обретали в ее устах священность. Ходили слухи, что Фаина Осиповна до революции успела своими глазами повидать то, о чем рассказывала. Географию мы знали назубок.

Мне она тоже открывала заманчивые просторы, но о каких просторах может идти речь, когда твердо знаешь, что «граница на замке»? А в «экономической географии» чутье угадывало ту же ложь.

Я не знала тогда, что географичка как раз по своему образованию была учительницей истории и отказалась от ее преподавания в пользу меньшей лжи…

Оставалась литература.

Когда Леонид принес четыре невиданных фолианта — в кожаных переплетах с медными застежками! — мать сказала:

— Неделю можешь не ходить в школу. Важнее без помех прочитать «Войну и мир», чем сидеть на уроках. Догонишь.