Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век

…Посинелые стиснув губы,
Обезумевшие Гекубы
И Кассандры из Чухломы,
Загремим мы неслышным хором,
Мы, увенчанные позором:
«По ту сторону ада мы!»

Борьба матери с роком под стать античным героиням. Но вот что отличает: ежедневная, ежечасная изнурительная борьба с бытом. Борьба не на жизнь, а на смерть, ибо это убожество — наш быт — почти всегда проходил по краю гибели.

И еще: она просто не могла позволить себе трагически рухнуть под ударами рока — это повлекло бы гибель единственной дочери, а значит, всего рода, в котором должны были жить гены убиенного мужа. Она самоотверженно осталась в живых.

Мама в ссылке, когда «забывала себя».

Но античный по силе одержимости характер, столкнувшись с роком, требовал трагического исхода. Инерция христианской морали, чувство долга удержали в границах бытия.

Жертвенная повседневность, отнимая душевные и физические силы, не заглушала вседовлеющую беду. Жить с нею мать не могла. И она решила, что единственный ее шанс выжить для других, это — забыть. Забыть мужа, отделив его от себя, она не могла. Забыть себя — вот на что надо употребить всю незаурядную силу воли.

Каждый день она убивала свое прошлое, свою память: она никогда не любила, не была скульптором, у нее не было друзей. Она — скромная вышивальщица, кропотливым трудом содержащая свою дочь и свою мать. Такой была всегда. Ничего больше в ее жизни не было.

Вот она — разгадка, почему мы никогда не говорили об отце. Это помешало бы осуществлению замысла. Не было… Не было… Не было… Изо дня в день. Титанический подвиг воли принес плоды: духовное самоубийство. Человек редкого духовного дара изничтожал в себе дух.

Это было крайнее проявление странной, странной, странной болезни…

Но сигнал ей был дан вовремя.

Она переходила улицу и вдруг остановилась, потрясенная — забыла кто она. Свое имя и фамилию.

Кричали люди. Она стояла в столбняке между слепящими линиями рельс, и на нее, отчаянно трезвоня, летел с горы трамвай.

Вожатому удалось затормозить в последний миг. Ее выдернули из-под колес на тротуар. Сочувственно спрашивали, что случилось, как ее зовут, где живет? Мать забыла все начисто.

Невесть сколько спустя, она обнаружила себя далеко от места происшествия, на завалинке чужого дома.

Мать написала письмо психиатру, где условно именованные беды обретали порой неожиданный смысл: «Потеряла любимого мужа» (тут переносное выражение звучало буквально — потеряла без следов). «Не могла смириться с утратой». Еще бы! Когда в утрате не было безусловности естественной смерти. «Решила забыть себя». Вот это точная формулировка.

Психиатр оказался умным. Он посоветовал для начала вернуться к прежней работе.

Денег не было ни гроша. Посреди комнаты появилась обмотанная мокрыми тряпками груда глины.

Возвращение к себе. Работа над бюстом Александра Матросова. 1943 г., Уфа

Ловкач

Война вторглась в нашу жизнь не столь трагично, как другая катастрофа эпохи. И не столь сокрушительно, как в иные семьи.

Валентин — белобилетник по болезни сердца — вместе с другими студентами своего института рыл под Москвой окопы. Однако в середине октября, в дни московской паники, ВГИК срочно эвакуировали в Алма-Ату.

Леонид был на каникулах в Уфе, и его призвали в армию по месту проживания.

Накануне отъезда под Уфу, где располагалась его часть, он мыл ноги в эмалированном тазу и вдруг сказал:

— Если меня ранят, то пускай сюда, — и показал на подъем стопы.

— Ты сошел с ума!

— Замолчи сейчас же!

— Еще накликаешь! — закричали мы втроем.

— … но ранят так, чтобы потом я все-таки смог танцевать на сцене.

— Замолчи!

Он уехал. А бабушка вместе с другими женщинами округи спешила на станцию Уфа-сортировочная каждый раз, как проносился слух, что эшелон с новобранцами должен проехать на фронт.

Два раза она возвращалась с известием, что еще не отправили.

На третий вернулась взволнованная, с непонятным выражением лица.

— Что?! — спросила мама.

— Проводила. Только странно… наш Лёлька почему-то одет как комендир. Другие худо-бедно, а он — в новом полушубке, шапке-ушанке, в валенках… С чего бы это… странно.

— Словчил как-нибудь, — сказала мать.

Это слово пользовалось у нас в семье уважением. Чтобы выжить в условиях того времени, надо было зачастую проявлять незаурядную смекалку и хитрость. Чья-нибудь удача на поприще объегоривания советской власти в ее бюрократических и бытовых препонах, направленных против нормального человеческого существования, вызывала восхищение: «Ну, словчил! Ловкость рук — и никакого мошенства!» — восклицали братья. Имея в виду, конечно, не руки, а мозги. Тут требовалось соблюдение только одного правила: чтобы твоя ловкость не навредила другому. А уж если при этом имело место озорство в исполнении! Это ценилось особенно высоко.

Но выше всего ценилась демагогия — как оружие борьбы с противником его же средствами.