Мое советское детство

Грязи стало по колено, никуда из дома не выйдешь. Земля на Урале глинистая, размокнет – настоящий капкан. Неделю гуляли, две деревни – Полетаево и Плеханово, плюс родственники собрались из разных мест. Сватать бабушку приехали на лошади. Сватом был дедов родной дядя, Михаил Овчинников из Сухой Речки, он явился на свадьбу на личной животине. В войну Михаил был председателем, остался по брони. Потому и жив, и не ранен.

Гуляли весело. Гармошка, бражка. Водки совсем не было, дорогая. Варили бражку из ирги, ставили в огромных десятилитровых бутылках настаиваться. Целые шеренги иссиня-фиолетовых бутылок, как королевская гвардия. Ирга ягода сладкая и вкусная. Бражка из нее получается газированная и дерет язык, точно шампанское. Уральское игристое. Для крепости и духа добавляли хмель.

Упились в первый день так, что на следующий пришлось гостей на корыте до бани волочь и отпаривать, чтобы в чувство пришли. Это бабушка мне рассказывает.

А у дяди Михаила пропала лошадь. То ли он забыл ее привязать, то ли ворота кто-то оставил открытыми… Лошадь ушла. Когда хватились (через неделю, видимо), начали искать. Лошади нигде нет. Нашли ее потом в Филипповке, за 300 верст от Полетаево. Нет, даже не в Филипповке, вспоминает бабушка. В Исаковке! Это еще дальше Филипповки…

Пока гремела свадьба, лошадь отвязалась и пошла себе в гору. Видимо, в сторону Сухой Речки. Домой ей захотелось, тишины и покоя. Ну вас нафиг с вашим счастьем.

В общем, такая вот история.

Иллюстрация Василисы Овчинниковой, 12 лет.

44. Полёт

На качелях я не качался двести лет. А я люблю качаться на качелях. Когда-то целыми днями только и делал, что качался.

Кунгур, улица усыпана белыми тополиными пушинками, особенно много их в полузасыпанных, оплывших после дождя канавах. Глинистая грязь, обрамленная белым пухом.

Тополя – огромные, их тогда никто не спиливал, шумят над головой от ветра. А я качаюсь. Почти "солнышко" делаю. Вшшшух. Вшшшух.

Воздух гудит.

Сейчас такие качели не делают. А тогда были – огромные железные столбы, выкрашенные желтой краской, и две платформы (не сиденья, а именно платформы), одна маленькая, на одного (качались обычно все равно по двое, лицом к друг другу), другая большая – на двоих (качались по двое, иногда третий вставал, лицом к одному из первых). Качаться надо было, стоя на ногах. И лучше все же одному – это особый кайф. Полет! Свобода!

На маленькой было неплохо, но лучше всего, круче всего – на большой. Воздух аж разрывался от ее движения.

И так часами.

Вверх, вниз, вверх, вниз. Потом раскачаешься и прыгнешь – р-раз.

В животе замирает, словно летишь с парашютом. Только без парашюта.

Я как-то огреб качелей так, что мало не показалось. Прыгнул, но поскользнулся на грязи. И меня настигла кара.

Я не помню точно, что тогда случилось. Но этот удар – он должен быть пушечным просто. Майк Тайсоновский. И я остался жив. Даже не помню сам момент удара.

Помню, как небо оказалось перед глазами. Черные ветви на белом.

Я лежу и смотрю на него. И тишина.

45. Вызывание дождя/

No

future

Удивительная штука память. Непредсказуемая и необъяснимая.

Вот я, например, помню день, когда умер Брежнев.

Нашу группу в садике вывели в коридор и посадили на стульчики. Вернее, это скорее была лестничная площадка – потому что я помню стену из стеклянной сине-зеленой плитки, раньше такая была везде.

Мы сидели под присмотром старенькой нянечки, которая качала головой и "горюнилась". Печаль. Знаете, как бывает на похоронах человека, которого ты знал давно, но не слишком близко. Он, может, жил в твоем дворе. И каждый день вы ходили мимо друг друга. И жалость необъяснимая вдруг сжимает сердце. Чего это он выдумал, думаешь ты. Жил бы и жил. А он умирать. Делать ему нечего. И завтра будет все как всегда, ты пройдешь по двору, и будет припекать солнце, и соседка Клавка вынесет выбивать половик, гулкие удары полетят над двором и домами, а только того человека не будет. И никогда больше не будет. И от этого "никогда" что-то тонко дрожит внутри, замирая. А потом ломается, словно бокал на тонкой стеклянной ножке.

Нам сказали не шуметь, причем таким значительным тоном, что мы даже послушались. А воспитатели и нянечки собрались в нашей группе и смотрели телевизор. Молча. Некоторые плакали. Почему-то именно в нашей группе, телевизор перенесли туда из комнаты отдыха или, может, из кабинета директора, не знаю. Огромный, квадратный, с выпуклым глазом. Очень тяжелый – его пронесли мимо нас, надсаживаясь, два мужика. Мы из коридора слышали только "бу-бу-бу" красивого дикторского голоса. Мы сидели на своих стульчиках и шепотом передавали друг другу, что случилось.

"Умер самый главный Брежнев".

Я помню, как вдруг почувствовал страх. Словно будущее, которое только утром было ясным и светлым, и уходящим в бесконечную даль, вдруг оборвалось в черный бездонный провал.