«Мое утраченное счастье…». Воспоминания, дневники

Услыхав эту неожиданную реплику, я с интересом вглядываюсь в его хищную птичью физиономию, и мне начинает казаться, что я уже видел ее, и припоминаю, что в 1921 году я ездил в Петроград в составе междуведомственной комиссии и представителем Наркомпрода был коммунист Траубенберг, лохматый и славный малый. Его спутник, Вундерлих, тоже коммунист и его большой приятель, сказал про него: «Ведь он — барон Рауш фон Траубенберг. Слушай, лохматый, а где же твои братья?» — «Вероятно, в эмиграции, если живы», — ответил он.

«Ну, господа, надо спать; все мы устали, а завтра нас рано поднимут», — приглашает о. Константин. Все замолкают, и каждый предается своим думам. Все мои мысли, конечно, направляются к тебе, и я стараюсь себе представить, как ты провела этот день, куда ходила, кого видела; стараюсь мысленно оградить тебя от всех опасностей и перебираю различные предположения; только бы, только бы они не осуществились![808]

Рано утром 23 июня 1941 года нас подняли, дали напиться кофейной жидкости и с теми же предупреждениями относительно попыток побега повели усаживаться в автокары. За это время я несколько лучше разглядел своих товарищей по плену.

Всем бросался в глаза худой человек, блондин среднего роста, с сумасшедшими глазами и огромным грузом на плечах, под которым он гнулся. Это был небезызвестный художник Лев Смарагдович Чистовский. Он присоседился ко мне и Левушке Калужнину: «Вы оба — математики и немного физики? Очень хорошо. Я тоже этим интересуюсь и изучаю все переходы: словесные, философские и материальные. У вас — теория ионов, а мы, мистические философы, переходим к эонам[809], и все это воплощается в йони:[810] старое арийское слово, так много выражающее». При этих словах в его глазах появились странные жадные огоньки, а мы поняли, с кем имеем дело.

Из подвалов вылез пожилой француз с розеткой Почетного легиона. Это оказался социалист Henry Sellier — сенатор, бывший министр, знаток муниципальных вопросов. От него мы узнали, что арестовано большое количество левых французов, в особенности — коммунистов.

Нас повезли кружными путями через Drancy на какую-то станцию какой-то железной дороги. Я и до сих пор не знаю, какая это была станция, — по-видимому, большая и новая, с длиннейшими бетонированными платформами и постройками style moderne[811]. Поезд ждал нас. Публика была оттеснена на значительное расстояние и с любопытством наблюдала нашу посадку.

Из Hôtel Matignon нас выезжало накануне не более ста человек на двух или трех автокарах, а здесь оказалось свыше пятисот[812]. Очевидно, имелись другие сборные пункты. В том отделении, куда я попал с Левушкой, были еще двое русских и четверо французов. Трое из них были молодые симпатичные ребята, а четвертый напоминал старую толстую облезлую крысу, типа bistrot[813] из северного квартала; это был коммунистический депутат Pillot. Остальные французы его явно обходили; нам это было непонятно, равно как и то, каким образом такая гнусная физиономия досталась коммунистическому депутату. Он старался заговаривать с соседями, произносил сверхпатриотические фразы и выражал уверенность в победе доблестной Красной армии; в ответ получал молчание, и мы также инстинктивно старались его игнорировать.

Поезд простоял довольно долго. Когда он тронулся, нам раздали очень хороший хлеб с маслом и медом и при этом разъяснили, что арестовавшая нас немецкая администрация не предусмотрела нашего кормления, и солдаты из охраняющего батальона кормят нас из своего пайка. Это было, конечно, очень мило и показывало как будто некоторый антагонизм между политической полицией и армией.

Поезд шел, и люди знающие установили, что мы находимся на северной сети; вопрос был в том, куда нас везут. Одни говорили, что везут в Германию, другие — в Польшу или Голландию, третьи высказывались за какой-нибудь близкий к Парижу французский город. Шансы этой гипотезы уменьшились, когда прошел первый час пути и не было признаков остановки. Когда миновал второй час, все решили, что нас везут в Германию, и это вызвало понятное уныние. Однако в конце третьего часа поезд остановился: Compiègne[814].[815]

Париж в общем мало пострадал от войны. Немецкая бомбардировка в начале июня 1940 года разрушила некоторое количество домов, равно как и англо-американские бомбардировки, но для 1941 года эти последние были еще музыкой будущего. Поэтому Compiègne с его разрушениями нас очень поразил. Уже от вокзала, где нас высадили, и с моста, по которому провели, были видны очень серьезные повреждения. Чтобы нас вести, всех построили по четыре человека в ряд, окружили охраной и погнали быстрым шагом. В своей книге «Camp de la mort lente» Bernard рассказывает, что солдаты, которые вели их шесть месяцев спустя от того же вокзала через те же улицы к тому же лагерю, неистовствовали, орали, толкались, даже дрались. По отношению к нам ничего этого не было.