«Мое утраченное счастье…». Воспоминания, дневники

Весь этот день прошел в знакомствах друг с другом. Я познакомился с Филоненко, о котором еще будет речь; с Мирзой Чокаевым, о котором тоже еще будет речь; с живописным офицером Иностранного легиона Масленниковым, о котором также будет речь, и с милейшим Бунаковым-Фундаминским, с которым мы как-то сцепились на одном из митингов 1905 года. Попытка снова сцепиться не удалась, как и последующие попытки этого рода: в нем совершенно отмерли все политические интересы, которыми он жил столько лет; осталась чисто христианская примиренность с миром и людьми, каковы бы они ни были, и ясное предвкушение неизбежного конца. Это была эволюция, частично совершившаяся до лагеря, завершившаяся в лагере на наших глазах и закончившаяся с его гибелью.

За весь этот день снаружи гудели автомобили, и через окна барака было видно, что в других бараках тоже появляются заключенные, но переступать границы все еще было запрещено. В этот же день нам предложили выбрать старших по камерам. У нас старшим оказался Чудо-Адамович. Через полчаса к нам явились коммунисты-рабочие из соседних камер с упреками, что мы не заботимся о Henri Sellier. Упреки были довольно странные: мы все находились в одинаковом положении, у нас у всех ничего не было, и мы не имели никакой материальной возможности проявить о нем заботу. Как потом оказалось, упреки были вызваны репутацией Чудо-Адамовича, о которой никому не было известно и о которой нам ничего не сказали. Потом уже «экспериментальным путем» мы добрались до истины[821].

День 25 июня внес нечто новое. Было привезено значительное число новых арестованных[822], и утром представители Гестапо в присутствии лагерного начальства приступили к переписи заключенных. У стены барака были поставлены четыре стола, и мы распределились в четыре хвоста. Передо мной стоял Левушка, перед Левушкой — Масленников.

Лагерные офицеры переходили от стола к столу. Когда они очутились около нашего хвоста, Масленников сделал рукой приветственный фашистский жест, попросил разрешения подойти, получил и громким голосом заявил: «Позвольте мне, как русскому офицеру, выразить нашу общую радость по поводу блестящих побед германской армии; еще несколько дней и освобождение России будет закончено». Немцы переглянулись, и старший по чину офицер ответил: «Нам очень странно выслушивать подобные заявления от русского офицера», — и повернулся к нему спиной. Пощечина получилась очень удачная.

Однако патриотизм Масленникова был оценен Гестапо. Его очень скоро освободили, и он занялся поставками для германской армии всяких необходимых вещей, в том числе и французских женщин для солдатских публичных домов. После освобождения Франции его арестовали на Côte d’Azur[823], но он дал взятку — 21 000 000 франков (эту цифру мне называли осведомленные люди), был освобожден и сейчас же перебрался в Швейцарию, где и живет благополучно, являясь уважаемым состоятельным гражданином Швейцарской республики. От Вильгельма Телля до Масленникова — нормальная эволюция буржуазной республики[824].

Нам всем раздали бланки и открытки: бланки, чтобы написать адрес близких, если бы нужно было известить о неожиданной смерти заключенного, и открытки с готовым текстом, чтобы известить наших родных о пребывании в добром здоровье в лагере Fronstalag 122. Нам было разрешено циркулировать по всей территории лагеря, за исключением специально огражденных частей. Этим разрешением мы сейчас же воспользовались и убедились, какую огромную территорию занимает лагерь.

Я даю на следующей странице довольно неточную картину лагеря[825]. Мы видим три серии бараков: серия А, серия В, серия С. Участок, где находится серия А и два барака серии С, был отделен от остального лагеря несколькими рядами колючей проволоки и нам в ту эпоху был недоступен. Мы находились в бараке С5 поблизости от мирадора; постепенно были заняты барак С4 и все бараки серии В. Это произошло в течение первых дней нашего пребывания в лагере.

Вот и ошибка, которую я обнаружил, просмотрев нашу переписку с тобой. Открытка была послана не 25 июня, в день регистрации, а накануне, 24 июня. В ней не было печатного текста, и нам предоставлялось право написать несколько строк; писать было нечем, и я кое-как намазал открытку обломком спички и сажей. Она имеет забавный вид, но это была первая весть от меня к тебе, и дошла она только через десять дней[826].

В эти же дни — с 25 июня и дальше — появились два начинания. Среди заключенных оказались три церковных лица: о. Константин, уже упомянутый; о. Зосима — старенький иеромонах, бывший художник, человек с кроткими глазами и тихим неслышным голосом — пример христианского эгоизма: он жил исключительно внутренней жизнью и никак не реагировал на бесчисленные страдания и несчастья, которые развертывались кругом; третьим был монашек помоложе[827] — такой же христо-эгоист, как Зосима.