«Мое утраченное счастье…». Воспоминания, дневники

Во Владивостоке Дорман и его жена жили очень хорошо, пришлись к месту и хорошо себя чувствовали. Тут бы им и оставаться, но явился змий-искуситель в лице брата Дормана, который был полковником или генералом генерального штаба, эмигрировал, занялся секретными поставками оружия и нажил огромное состояние. Это было в те годы, когда стало ясно, что Версальский мир — колоссальный обман для одних и полное банкротство для других. Перспективы для торговцев пушками открывались огромные, и брат написал Ивану Евстигнеевичу, что нечего ему прозябать в Сибири, когда, работая совместно, они могут иметь миллионы.

Дорман соблазнился и решил бежать. Он взял заграничную командировку в Японию, а чтобы вывезти жену, уговорился с китайскими разбойниками-контрабандистами, хунхузами, о вывозе ее за границу. Хунхузы — люди опасные, но по-своему честные, — выполнили задание, и супруги Дорман очутились на «свободе» в Харбине, откуда перебрались в Японию, Соединенные Штаты и в Европу — в Париж. Только с братом вышло надувательство. Не знаю, кто был виноват — неспособность ли того Дормана или изменение положения на рынке оружия, только миллионов Иван Евстигнеевич не нажил. Сунулся в высшие учебные заведения и научные учреждения, но научных работ у него не было. Он получил небольшую возможность работать в лаборатории где-то под Парижем, а для заработка стал фабриковать косметический товар. Так добрался до 1941 года вообще и до Frontstalag в частности. Эрудиция у него была несомненная, преподавательскими способностями обладал, но творческого дара не было никакого. Был упорен, серьезен и добросовестен. Позиция его — определенно оборонческая, но к коммунизму относился отрицательно. Очень вредное влияние имела на него жена[835].

Биологию должен был преподавать Чахотин. Это — человек, не лишенный эрудиции, хорошо образованный, поработавший по многим дисциплинам во многих европейских лабораториях. Мы ожидали, что он сделает, как мы, то есть будет излагать основы своей науки, не давая никакого места своей собственной личности и своим собственным работам. В самом деле, работы современных ученых всегда относятся к специальным вопросам, мало интересным для широкой публики и начинающих. Очень редко бывает открытие, которое могло бы фигурировать в элементарных учебниках. Излагая основы астрономии, я не говорил о моих собственных работах, равно как и Дорман, хотя в выборе тем наши личные научные интересы, конечно, не отсутствовали.

Не так поступил Чахотин. Он говорил исключительно о себе, о своих работах, как будто вне их не было биологии, а когда узкий круг его маленьких работок истощился, перестал читать. После переговоров согласился выступить и снова говорил только о себе, несколько иначе перетасовывая свои работки, и после двух-трех раз прекратил свои лекции уже окончательно. Зато он открыл занятия в трех кружках: немецкий язык, эсперанто и научная организация труда. От участников первого он получал некоторую мзду. Что касается до последнего кружка, то скоро эти занятия стали общим посмешищем, и тон задавал собственный сын Чахотина — Женька. Можно было слышать такие диалоги между ними:

Женька: Папа, твоя очередь подметать камеру.

Чахотин с ворчанием берет метлу и делает несколько беспорядочных движений.

Женька: Но, папа, ты совершенно не умеешь держать метлу. И твои движения совершенно беспорядочны.

Чахотин: Щенок, не ты будешь учить меня научной организации труда.

С этими словами он бросает метлу, и Женька доделывает за него работу. Вообще научная организация труда для Чахотина всегда была предлогом, чтобы не выполнить какой-нибудь работы. Что касается эсперанто, то я еще вернусь к этому вопросу.

Для преподавания основ медицины и гигиены мы обратились к доктору Чекунову, и это оказалось очень удачно. Я не знаю, что он представлял из себя в качестве врача, но у него была исследовательская жилка. И умел преподавать: в нескольких лекциях, пользуясь им же самим составленными схемами, он очень толково изложил строение человеческого тела и его основных органов, указывая всюду опасности, которые подстерегают наше здоровье, и необходимые средства для защиты[836].

Теперь о Зандере. Лев Александрович Зандер — очень своеобразный человек. Фамилия немецкая, но ничего немецкого в нем нет, и с двумя Зандерами, которых я знал (прокурор военного суда в моем процессе и коммунист Зандер, никчемный человек, о котором я уже говорил), он не имеет ничего общего. Сверхправославный человек и вдобавок профессор Богословского института в Париже[837], этого эмигрантского подобия духовных академий. Он очень много путешествовал и очень хорошо рассказывал о Маньчжурии, о Пекине, о Шанхае, и эти его рассказы я и другие слушали с большим удовольствием. Но лекции его по русской литературе казались мне совершенным скандалом. Те лекции, которые он успел прочитать, были посвящены Достоевскому.