«Мое утраченное счастье…». Воспоминания, дневники

В начале июля 1941 года я познакомился с Николаем Лаврентьевичем Голеевским. Он, через посредство Филоненко, выразил к тому свое желание. И на мой вопрос, кто же это такой, Филоненко ответил мне сухим перечнем: генерал генерального штаба, бывший военный агент царского правительства в Англии и Соединенных Штатах, бывший генерал-квартирмейстер в штабе военного министра при Временном правительстве, глава российского масонства шотландского обряда; женат на племяннице Черчилля. Человек с таким curriculum vitae[873] должен быть интересен. Интересным и оказался.

Голеевский казался значительно моложе своего возраста (ему было 65 лет); очень любезный внешне, очень холодный внутренне; очень сдержанный во внешних проявлениях; очень культурный и образованный, с довольно гибким умом и хорошей памятью. Впоследствии, после девяти месяцев совместной жизни и частых встреч после освобождения, я увидел ограничения, которые нужно внести в этот портрет. То, что его интересовало во время нашего первого разговора, касалось преимущественно истории коммунистической партии, а также оценки общего положения.

Что советская армия отступает, нам было известно, но никто не мог сказать, сколько времени это продлится и сможет ли она затем провести успешное контрнаступление. Мое мнение было, что дальше Московской области отступление не пойдет; мнение Голеевского — отступление будет до Урала. Промежуточное положение, Волга, также обсуждалось в нашем разговоре. Он был согласен, что контрнаступление возможно в первой гипотезе, и считал его невозможным во всех остальных. Я утверждал, что оно возможно даже при уральской гипотезе. Далее мы обсудили вопрос о числе зимних кампаний. Он утверждал, что, если первая зимняя кампания не даст успешного повторения Отечественной войны [1812 года], война будет Россией проиграна. Я утверждал, что, сколько бы ни понадобилось зимних кампаний, война Россией будет выиграна.

После этой первой встречи мы стали встречаться для обсуждения положения и истории партии. Попутно я узнал его биографию: окончил кадетский корпус в Нижнем Новгороде — самый реакционный и суровый в России; затем поступил в Николаевское кавалерийское училище — тоже самое реакционное военное училище, реакционней даже Пажеского корпуса; был выпущен в гвардию, быстро попал в военную академию и, блестяще ее окончив, благодаря протекции графини Игнатьевой[874], матери Сережки и Ольги Игнатьевых, был назначен военным агентом в Лондон. По всем своим вкусам он быстро прижился в Лондоне и был бы рад оставаться там и дальше, но его перевели в Соединенные Штаты, где он пробыл до 1916 года.

Среди его приятелей в Вашингтоне — Макартур (тот самый) и фон Папен, который был там германским военным агентом. С этим последним они сблизились настолько, что летом 1914 года использовали свой отпуск для совместной поездки в Мексику. Обратный путь лежал через Vera-Cruz, где они должны были погрузиться на пароходик, везущий до Galveston, откуда другой пароходик должен был довезти их до New Orleans, и оттуда по железной дороге им предстояло вернуться в Washington. И вот в Vera-Cruz они, на пароходе, ждут отъезда и завтракают на палубе. В этот момент фон Папену приносят телеграмму. Он смотрит, меняется в лице и говорит: «Война». — «Кого с кем?» — спрашивает Голеевский. «Я против вас», — отвечает фон Папен, и с этого момента дружеские отношения кончаются и начинаются деловые.

Голеевский — полковник, фон Папен — подполковник. Он обращается к Голеевскому уже официально: «Господин полковник, нам ехать на одном пароходе невозможно; я жду ваших распоряжений». — «Я остаюсь на борту», — отвечает Голеевский. Фон Папен сходит и остается в Vera-Cruz; пароход отходит. В Galveston Голеевский пересаживается на другой пароход, располагается на палубе, и вдруг появляется фон Папен: та же сцена. Судьба сводит их еще раз в поезде в Washington, но тут уже достаточно перейти в другой вагон. Они продолжали встречаться на дипломатических приемах, но могли приветствовать друг друга только глазами.

В 1916 году Голеевского отозвали в Россию, и здесь для стажа он должен был командовать на фронте Ахтырским гусарским полком. После этого его назначили в штаб в Петроград. Революция выбросила его за границу. Он принял участие в гражданской войне, но очень короткое. Зубры ему этого не прощали, равно как и его принадлежность к масонству, хотя по своим взглядам он мало отличался от них. В эмиграции он работал много лет в консульстве Соединенных Штатов в Париже и даже выслужил пенсию.