«Мое утраченное счастье…». Воспоминания, дневники

В Префектуре мы решили, что удобнее будет, если она пойдет разговаривать с префектом одна: «Вы знаете, мне придется говорить о вас и хвалить вас, а это всегда бывает неловко». После часовой аудиенции она вышла с благоприятным, но не очень определенным результатом: крючкотворы нашли способ оставить дом в моем пользовании, начиная с весны и не отменяя постановление о реквизиции. Мы увидим, что из этого вышло[1360].

Я подхожу к концу 1946 года, к твоему заболеванию и размышлениям и печальным мыслям, какие меня одолевают. В числах двадцатых декабря, как раз в начале рождественских каникул, у нас начался грипп.

Обыкновенно это протекало так: сначала в очень легкой форме заболевала ты, и грипп естественно передавался мне, приобретал большую силу, но все еще оставался легким. За три-четыре дня моей болезни твой грипп проходил, но ты снова получала его, уже от меня, и у тебя он сразу становился серьезным, а я выздоравливал. Иногда мы ограничивались двумя первыми стадиями, очень редко — одной. За холодную половину года мы имели иногда до шести гриппозных инфекций, и ты считала меня особенно подверженным этой болезни. Однако за последние два с половиной года нашей разлуки у меня было только два легких начала гриппа, несмотря на то, что сейчас, без прислуги, я вожусь с метлой и пылевой тряпкой.

Итак, в последней декаде декабря твоя третья фаза приняла особенно серьезный характер с осложнениями со стороны легких. Повторилась в слегка ослабленном виде бронхопневмония, которую ты имела зимой и весной 1933 года. Ты кашляла весьма основательно, были хрипы; соседка Марья Михайловна ставила тебе банки, а врачи применяли сульфамиды. С началом нового года положение несколько улучшилось, но скверный кашель продолжался, и было решено сделать тебе радиографию области легких.

Я хорошо помню нашу поездку в госпиталь Saint-Louis. На нашем автобусе, теперь не существующем, мы добрались до Avenue Victoria и оттуда на № 75 доехали до Saint-Louis. Мы застали большую толпу ожидающих и, если бы врачи не были предупреждены из Сорбонны, не выбрались бы оттуда до вечера. Нам пришлось ждать не более 40 минут, и, как всегда, мы ужаснулись перед отвратительным состоянием французских госпиталей. Ожидальня для больных была не топлена, и раздевались в ней, иногда наголо, больные — и мужчины, и женщины — друг перед другом. Помещение было старое, грязное и неустроенное. Дошла очередь до тебя. Ты оставила верхнее платье на мое попечение и отправилась.

Через четверть часа ты вернулась и сказала, что снимок будет готов через несколько дней, и его привезут в Сорбонну, но тебе сказали, что в легких ничего нет, и с этой стороны все скоро пройдет, а вот сердце очень расширено, в плохом состоянии и требует усиленного внимания. Ты успокоительно сказала, что в этом нет ничего нового, но меня это обеспокоило, и который раз в жизни я испытал ощущение, что солнце померкло и всякая надежда на радость ушла; весь внутренний тон моей жизни изменился.

Конечно, мы знали, что со времени твоих ревматизмов ты стала «mitralieune»[1361], но мы считали, и врачи постоянно говорили нам это, что все компенсировалось, сердце имеет некоторый устойчивый режим, который может продолжаться «неопределенно долго» при условии того, чтобы вести себя разумно и от времени до времени регулировать его лекарствами. Мы имели флаконы и коробочки с каплями и пилюлями и знали, в каких случаях, что нужно делать. Мне, по моим наблюдениям за тобой, казалось, что с некоторых пор начались изменения и между тобой в Савойе в 1938 и 1946 годах есть ощутительная разница. Но ты была так бодра, энергична, жизнерадостна, что мои глаза как-то закрывались, и мне начинало казаться, что я преувеличиваю. И тут вдруг нам сказали, что на самом деле изменения велики и что этот процесс надо остановить. Но как?[1362]

1947 год

Было еще начало января, у многих — праздничное настроение и, конечно, неизбежные визиты. Первого января у нас были гости — Тоня с детьми и Пренан, а 9 января мы сделали визит M-me Fournier. Нужно было принести какой-нибудь путный подарок Эдуарду, «турецкому принцу», и мы поняли это сейчас же, как очутились в гостиной, где все еще стояла елка и всюду были разложены игрушки. Чего тут только не было! Если бы мне в детстве досталась ничтожная часть этих сокровищ, я был бы счастлив, а Эдуард смотрел на все скучающими глазами и зевал.

Мы переглянулись: у меня в портфеле были маленькие кегли — дешевый набор, купленный за гроши в Hôtel de Ville для кого-то из бедных детей. И мы поднесли Эдуарду этот набор. M-me Fournier и ее дочь взглянули на подарок с плохо скрытым презрением, но неожиданно он пришелся по душе мальчику. Все остальное было забыто: он расставил кегли, повеселел, и игра, шумная и радостная, продолжалась все время, пока мы сидели и разговаривали с M-me Fournier о маленьком домике.