«Мое утраченное счастье…». Воспоминания, дневники

Ездил сегодня в Garches к Аванесовым и только что вернулся. Я не был у них с 19 марта, и тот процесс, который отметил тогда, продолжается, и даже в ухудшенном виде; хуже всего — то, что они дали внешним затруднениям повлиять на их отношения между собой. Она несомненно больна; когда мы с тобой видели их после нашего возвращения из Menton, поразил ее скверный вид, нервность и как будто безнадежное настроение. В марте я нашел состояние ухудшенным, сегодня — еще хуже: похудание, бледность, даже какая-то восковая желтизна, раздражительность, направленная в него; усталость, вполне понятная, потому что прислуги у них нет, а с пятью детьми… Прислуга не держится, что также понятно при пяти детях и нервности хозяйки; ее упрекать в этом бесполезно: было бы странно, если бы она не была нервна.

Но было бы очень странно, если бы нашлась настолько понятливая и чуткая прислуга, чтобы простить эту нервность, поскольку чуткости не хватает самому Ивану Ивановичу: на каждую нервную выходку жены он реагирует именно так, как не следует, то есть раздражается. Его тоже винить нельзя: работает, как каторжник, а возвратившись поздно домой, занимается детьми и хозяйством, без передышки и до позднего часа; к тому же сам болен — печень, а это также отражается на нервах. Все время ищет выход из положения, но все, что находит, встречает резко отрицательное отношение жены и притом без всякой разумной мотивировки. Тогда он обескураживается и становится раздражительным, что отнюдь не улучшает положение. Сейчас им надо обдумать вопрос о каникулах и деревне, но на все его проекты Ассия-ханум отвечает: «нет», и это вносит еще и еще раздражение.

Так образуются plis[1502] в человеческих взаимоотношениях, ведущие автоматически к бессмысленным ссорам, при самых лучших намерениях, и совершенно неблагоприятные, когда люди больны. Я старался, насколько мог, внести умиротворение, но боюсь, что это ни к чему[1503].

* * *

16 мая 1950 г.

Только что вернулся с прогулки в совершенно невозможном состоянии. Я пошел потому, что нужно же двигаться: вчера совершенно никуда не выходил. Погода чудесная. Я пошел по бульварам Port-Royal, Montparnasse и Raspail, вышел на rue de Rennes и пошел к Gare Montparnasse, чтобы оттуда вернуться на 91-м. Что же я могу поделать, когда каждый шаг дает мне раздирающие воспоминания как всех прошлых лет, так и последних двух? Мне так и кажется, что, если я подожду у такого-то магазина, твоя дорогая фигурка окажется около меня, твоя родная ручка возьмет мою руку и твой голос, всегда полный ласки, раздастся в моих ушах. И, кроме того, с твоим уходом как-то все утратило вкус и смысл для меня. Я заглядываю в окна магазинов, и мне ничего не хочется, ничего не надо. Все это имело смысл и цель для тебя и через тебя, а сейчас?

Когда я глубоко заглядываю в себя, мне становится жутко и страшно. И так, гонимый чувством бесцельности и остротой воспоминаний, до такой степени наполняюсь горечью, что для меня становится невозможно сдерживаться, и я бегу, чтобы не стать объектом отвратительной равнодушной жалости. И со страхом думаю о каникулах. Ехать в Samoens, где много друзей и все полно тобой, не значит ли это систематически приводить себя в состояние, в котором я нахожусь сейчас? Ехать куда-нибудь, где мы с тобой не были? Это значит обрекать себя на полнейшее одиночество, из которого я не сумел бы сейчас выйти и которое тяжко. И, кроме того, у меня будет укоряющая мысль, что тебя нет, а я еду развлекать себя; будет чувство измены. Это очень неразумно, но так оно будет[1504].

* * *

20 мая 1950 г.

Пришло известие о смерти Д. М. Одинца. Что сказать о покойном? Мы с ним не любили друг друга. У меня для этого не было причин личного характера. Просто его поведение в лагере убило во мне доверие и симпатию, с которыми я начал к нему относиться. Я не люблю двурушников, а он всегда был именно двурушником.

Всегда он толокся около начальства, каково бы оно ни было, подделывал, иногда удачно, вид прямоты и достоинства, и подделывался, говоря комплименты сдержанно и достойно. В лагере подделывался к советским, к антисоветским и к немцам. Он давал обещания одним и отрекался от этих обещаний перед другими.

Вместе с тем это был очень талантливый человек, хороший оратор, остроумный и находчивый. Эрудиция его была вся из вторых рук, обширная, но не глубокая; распоряжался ею умело, но основой для научной работы она служить не могла, и все, что писал, было чрезвычайно поверхностно. Что же касается до диалектического метода, то он делал вид, что пользуется им[1505].

* * *

7 июня 1950 г.