«Мое утраченное счастье…». Воспоминания, дневники

В геологии забыт А. Д. Архангельский — звезда не меньшего калибра, чем А. П. Павлов и И. М. Губкин. Пристрастие? Почему? И уж в смысле преданности советскому режиму это был искреннейший и всегдашний друг. В астрономии забыт В. В. Стратонов, как и многие другие, но имеется ничтожный А. А. Михайлов с его неверной теорией кометных орбит. В физике составитель, Арк. Кл. Тимирязев, знает только своих друзей: целый ряд крупнейших физиков отсутствует. Из математиков книга знает исключительно ленинградскую школу. Биография Лобачевского дана в стонуще слащавой, совершенно неточной форме. Есть совершенно неправильные утверждения. Совершенно неграмотно изложена история теории фигур равновесия вращающихся жидких тел.

Совершенный вздор рассказывается о новых звездах. Шмидт ставится рядом с Фесенковым. Все-таки… Лобачевскому приписывается то, что он не делал, равно как и Ляпунову, и т. д., и т. д. Забыт Н. Н. Лузин с его огромными и неоспоримыми заслугами — талантливый математик, гениальный преподаватель, глава обширной школы, и упоминается совершенно ничтожный В. И. Смирнов, автор обширного учебника, но и только. Пусть себе будет академиком, но к чему же производить его в мировые ученые, когда никто не может сказать, чем, собственно, он занимался. И так во всем. Совершенное безобразие![1558]

* * *

28 мая 1951 г.

Что же сказать о вчерашнем пребывании у Тони? И ты, и я знали ее очень хорошо, с ее большими достоинствами — добротой, преданностью друзьям, бескорыстием, благородством характера — и с огромными недостатками — заносчивостью, самомнением, болезненным самолюбием, тугим пониманием самых обыкновенных вещей и слепым приятием всего, что прикажут. Так оно было, так оно остается; тут ничего не поделаешь. Иногда приходится с ней сцепляться довольно основательно и говорить ей неприятные вещи. Под этим знаком прошел и вчерашний день. В субботу я пойду с ней и Танькой смотреть «Мои университеты»[1559] по Горькому. Завтракать у нее я буду 17 июня, и, вероятно, в этом сезоне это будет последний завтрак, а затем Тоня поедет на три месяца в Banyuls. По ее возвращении я постараюсь несколько разредить эти завтраки, а главное, чтобы это не занимало весь день; так оно слишком трудно и для нее, и для приглашенных. Она все-таки раздражается, что бы ни говорила, становится нервной, и мы с тобой столько раз наблюдали этот процесс у нее. Она — очень хорошая, но трудная[1560].

* * *

11 июня 1951 г.

Получил письмо от Голеевского в ответ на мое. Он уже свыше года живет в деревне недалеко от Saint-Rémy — на ферме, которую купила его дочь. Был бы рад со мной повидаться и зовет меня провести у него день. Поеду. Относительно Игоря у него нет никаких точных и прямых сведений. Есть, как он выражается, сплетни, из которых вытекает как будто, что Нина Алексеевна умерла, Никита поступил в военное училище, а Игорь — не то в Москве, не то умер[1561]. Первое очень правдоподобно: как мы с тобой видели, она была очень тяжело больна перед отъездом; все пережитые передряги обошлись ей недешево. Никита — уже в возрасте, подходящем для поступления в военное училище или в высшую школу; надеюсь, что так оно и есть. Что же касается Игоря, как-то не верится в его смерть: в нем слишком много было жизненности, и столько искреннего желания полностью отдать родине свои силы, и столько богатых возможностей ума, опыта, знаний и характера[1562].

* * *

18 июня 1951 г.

После завтрака я поехал к Голеевскому. Сначала доехал до Saint-Rémy и смотрел на места, с которых началось в 1940 году наше бегство от немцев. Та дорога, по которой мы двигались со скоростью километр в час, теперь пустынна и идиллична. От Saint-Rémy я ехал в car до Dampierre, и тут опять были наши воспоминания: по этой дороге в мае 1940 года мы ехали…

В Dampierre я осведомился, пошел по верной дороге и увидел Голеевского, который медленно шел меня встретить. Живет он на старой разваливающейся ферме с женой (б. графиня Келлер) и собакой той же породы и тех же привычек, как пес Чернцовых. Сначала пес хотел меня съесть, но, увидев, что я никак не реагирую, отошел в сторону, а потом стал лизать мне руки. Мы уселись с Николаем Лаврентьевичем в саду. Жены его не было: она куда-то уехала. Его прислуга принесла нам кофе, и мы мирно сидели и разговаривали, пока не пошел дождь, а затем перешли в дом.

Дом мог быть уютным и поместительным, но кавардак полный, какого ты никогда не допустила бы. Впрочем, скоро должна приехать его дочь с детьми, и для нее приводится в порядок половина дома; может быть, порядок войдет и в личное жилище Голеевского. Он очень постарел, но ходит довольно бодро, хотя и с палкой. Голова работает, чего трудно было ожидать от старого генерала.