Могу!

После убийства прошло уже больше двух недель. Елизавета Николаевна пристально смотрела за дочерью и успокаивала себя тем, что «Юлия уже приходит в себя». Возможно, что по внешности так и могло казаться, но Елизавета Николаевна плохо видела и плохо понимала то, что видит. Хотя Юлия Сергеевна приходила в себя, она неотступно думала о том, что наполняло ее мукой и было непереносимо. И она выражала эту муку простой фразой, которой прониклась: «Во всем виновата я!»… Когда Юлия Сергеевна в первый раз сказала себе эти слова, в ней невольно поднялось возражение и даже протест: «Но разве я виновата? В чем я виновата?» Она пробегала памятью через последние месяцы, и разум убеждал ее, что вины за нею нет. Но чувство виновности не подчинялось, а становилось настойчивым. Оно было непослушно и своевольно, и чем больше убеждала себя Юлия Сергеевна, тем настойчивее становилось это чувство виновности. И очень скоро она не только признала перед собой свою вину, но и подчинилась: виновность стала для нее точно так же несомненна, как бывает несомненна всякая боль: «Зачем мне доказывать, больно мне или не больно? Я чувствую боль, вот и все!»

Табурин пытался спорить. Он даже сердился, когда Юлия Сергеевна, не слушая его, упрямо повторяла: «Нет, нет! Виновна я!»

— Да поймите же! — выходил из себя Табурин. — Если бы я мог хоть на одну секунду предположить, что Георгия Васильевича убил Виктор, то я, может быть, в какой-то тысячной доле согласился с вами: да, и вы виноваты! Тогда чуть-чуточный кусочек правды, может быть, был бы в ваших словах, вы тогда были бы в чем-то виноваты! Косвенно виноваты, без вины виноваты, но… виноваты! Тогда я не спорил бы! Но подумайте же вы в конце концов, что убил не он! А если убил не он, то при чем же вы? В чем вы тогда виноваты?

Юлия Сергеевна ничего не говорила в ответ, не спорила и не возражала, а глубоко и пытливо взглядывала на Табурина и чего-то искала в нем своим взглядом.

Об убийстве, о Викторе и о своей вине она говорила только с Табуриным. Даже с матерью не говорила об этом, и обе старательно избегали вспоминать об убийстве. Но иногда ее разговор с Елизаветой Николаевной невольно начинал касаться того, о чем обе молчали, и тогда обе старались говорить какими-то общими словами, неопределенными фразами и недоговоренными намеками. Но с какой бы неопределенностью ни говорила Елизавета Николаевна, как бы ни скрывала она от дочери свои мысли, какие бы осторожные слова ни подбирала она, Юлия Сергеевна видела, что Елизавета Николаевна не сомневается: убил Виктор. И поэтому обе старались не произносить этого имени, даже чересчур явственно избегали его, и, если уж никак нельзя было не назвать, говорили без имени: «он».

Несколько раз Табурин пытался убедить и Елизавету Николаевну в том, что «Виктор не мог убить». Она не спорила, но с непонятным лицом начинала смотреть куда-то в сторону и переводила разговор на что-нибудь другое.

Никто ни с кем не сговаривался, но почему-то установилось так, что ни Елизавета Николаевна, ни Табурин в присутствии Юлии Сергеевны не вспоминали Георгия Васильевича и не говорили о нем. Они, конечно, не хотели делать ей больно, и не догадывались, как сильно она хочет их слов и воспоминаний о нем. Когда однажды Елизавета Николаевна нечаянно вспомнила вслух о том, как Георгий Васильевич (еще до болезни) любил в свободные часы выходить в сад и копаться в грядках с цветами, Юлия Сергеевна еле сдержалась: так сильно, так невыразимо сильно, почти страстно захотелось ей вот и сейчас выйти с Георгием Васильевичем в сад и начать сажать луковицы тюльпанов или пропалывать густые поросли анютиных глазок. Каждое слово о Георгии Васильевиче причиняло ей боль, но каждое слово приносило и грустную радость.

Могло показаться, что жизнь семьи начинает становиться обычной. Но Юлия Сергеевна смотрела с недоверием и болезненно всматривалась: то ли вокруг нее, что было и раньше? И видела, что изменилось многое, главным образом — люди. Первую неделю, когда Виктор еще не был арестован, все вокруг нее много говорили об убийстве, жалели Георгия Васильевича и в один голос уверяли, что они ничего не понимают:

— Кому это было нужно? Зачем это было нужно?