Мой ангел злой, моя любовь…

Зря он пил этим вечером, вернувшись с половины пути в Гжатск, куда отправлялся выполнить поручение Кузакова. Не пил бы, не потерял бы свое столь лелеемое ныне хладнокровие, не довел бы ситуацию до того, что случилось. Но все же признался себе, что хотя крупица желанного была и в том, крупица того, о чем он никогда не будет жалеть. Держать ее в своих руках, чувствовать ее губы под своими губами… В такие моменты забываешь обо всем на свете. И о том, что Анна уже давно не принадлежит ему, и что во флигеле подрастает мальчик — дитя проклятого поляка, на которого он не сможет смотреть и не вспоминать былое…

Андрей не сразу поверил письму Марии, которое получил в Польше, возвращаясь в империю из Европы. «… ныне, когда перед глазами вашими будет свидетельство ее падения, вы убедитесь, что каждое слово, сказанное мной в стремлении удержать вас от величайшей ошибки, каждое слово — верно… быть может, ныне вы поймете истину — она никогда не принадлежала вам, а только ему!..» Письмо, полное злорадства, которым была пропитана каждая строка. Письмо, которое он сжег там же на постоялом дворе и долго смотрел на черный пепел, оставшийся после него, и которое тут же вспомнил, когда увидел дитя у Анны на руках.

Ее разрез глаз. Ее аккуратный носик и овал лица. Это дитя было столь схоже с ее чертами, что последние сомнения в материнстве отпали сами собой. Дитя Анны и Лозинского… И тут же больно кольнуло но не в сердце, а в покалеченной ноге, которую поляк прострелил в Париже.

Раны затянулись, подумал Андрея, прислоняясь лбом к холоду стекла, пытаясь унять внезапное головокружение, что охватило его. Но остались шрамы, навсегда напоминающие о них. На искалеченном колене и на разбитом вдребезги сердце.

Он не стал тогда ни у кого спрашивать о том ребенке. Только Анна имела право сказать ему правду, и только от нее Андрей хотел слышать эту правду. «Mon fills», сказала она на церковном дворе под куполами с крестами, где не должно быть лжи, и он почувствовал, что это правда. Но не поверил — пошел смотреть приходскую книгу, и лишь, когда дьяк вдруг при этой просьбе взглянуть на запись о ребенке Шепелеве бухнулся в ноги неожиданно, впервые подумал, что она не солгала ему с болью.

— Признаю, бес меня попутал, барин! — верещал дьяк. — Не губи, барин, не губи! Положу в казну церковную ровно столько рублей, сколько у барышни взял… она так плакала, барин. Просила записать… я и записал… бес попутал, барин! Не губи ты меня и сирот моих!

Андрей тогда мельком взглянул на запись, интересуясь только именами родителей и датой крещения дитя. Петр и Полин Шепелевы (и когда только те обвенчаться успели?), июнь 1813 года. Июнь! Зачато, знать, было дитя до октября, до того момента, когда молодой Шепелев в Милорадово вернулся…

Андрей прошел к шляпке, все еще лежащей одиноко на ковре в том месте, куда упала с русоволосой головки хозяйки, поднял это творение талантливых рук модистки — черный креп, кружево и мех черно-бурой лисы. И тут же уловил тонкий аромат, шедший от шляпки — цветочный аромат волос Анны, вернувший его в лето, когда они были сговорены, и, казалось, вся жизнь уже узнана наперед.

Анна стала такой хрупкой, такой воздушной по истечении тех лет, что он не видел ее. Он тогда в церкви никак не мог оторвать взгляд от ее тонкой шеи под бархатом шляпки в высоком вороте расстегнутого редингота. Черный цвет траура, который она носила, только подчеркивал ее хрупкую красоту. Дивный ангел. Темный ангел. Mauvais ange de moi…pour toujours! [551]

Андрей бросил шляпку на кушетку, а после позвонил, вызывая к себе дворецкого.

— Положите шляпку в коробку, — приказал он прибывшему на его зов Пафнутию Ивановичу. — Ее, видимо, обронила мадемуазель Шепелева при посещении библиотеки. Надобно бы вернуть. С завтрашнего же дня и сделайте это.

— Если барин дозволит мне сказать…, - начал Пафнутий Иванович, видя, как разозлен Андрей, полагая, что это злость вызвана этими посещениями усадебного дома прежней хозяйкой без его на то позволения.

— Не позволю! — оборвал его барин, усаживаясь в кресло, закинув ногу на ногу. — Мне нет нужды слушать то, что ты намерен сказать. Коли есть у соседей наших желание библиотекой пользоваться, их право в том отныне делать это не скрытно. Мешать тем самым мне они не могут отныне. Прикажи заложить — с завтрашнего рассвета в Москву поеду. И до лета… нет, быть может, даже до зимы следующего года не ждите. А может, и вообще…

Он не стал продолжать, махом руки отпустил Пафнутия Ивановича, а сам открыл задумчиво книгу, пролистал несколько страниц, пока не нашел нужные ему строки, которые он когда-то давно читал еще в Агапилово, не до конца понимая смысл их. Ныне же они проходили через самое сердце…

… живу я со стрелой в груди,
Напрасно от нее избавиться мечтая.
Ты здесь — бегу я прочь; коль нет — ищу тебя я.
Куда б я ни пошел, ты следуешь за мной…

Глава 38