Мой ангел злой, моя любовь…

— Только уйти от вас нельзя, Анна Михайловна. Невозможно! Вы же в крови… вы как яд проникли в жилы в то самое лето и отравили мою душу. Помните, я говорил вам, что вы подобны самой горькой отраве? Отчего только она не убивает, та отрава? Только на муки обрекает изо дня в день. Ведь жить так… о, жить так истинной муке подобно! Тем паче, когда вы рядом… в Европе было легче, а ныне… каждая комната, каждый угол в доме хранят незримый след ваш. Нет! Нет, молчите, ради Бога! — прервал он Анну, едва только она попыталась ответить. — Молчите! Каждое ваше слово — будто очередной выстрел… очередная рана мне. Я знал, что так и будет. Знал, едва увидел вас там, у церкви в то Рождество. Вот она, та, от которой лучше держаться на расстоянии со всей ее прелестью, подумал я тогда! И видит Бог, я не желал того, что случилось позднее. Ваши взгляды, ваши слезы при смерти Эвридики в опере, ваш смех, ваша родинка… Боже мой, все это будто сетью опутывало, из которой никак не выбраться было! Не выбраться и не разорвать! Я думал, я сильнее духом… а я слаб. Слаб перед вами! Даже ложь, которая не по нутру мне… даже ложь от вас — истинное счастье, когда ты сам готов обманываться. Вы ведь ясно дали мне понять, что я для вас… к чему тогда я погубил? К чему пытался переиграть в игре, в которой невозможно быть победителем? Молчите! В кои-то веки, Анна Михайловна, позвольте мне договорить, даже ежели нет желания выслушать! Вы своенравны и самолюбивы, вы жестоки. Вы, играючи, разбиваете сердца, не думая о чужой боли. В вас больше колючек, чем прелести и аромата… но эти раны… видит Бог! Я этим ранам даже рад, коли именно вы после пролили б на них бальзам. Как тогда… Вы мне нужны, как воздух, как свет дневной. Я не могу без вас…

Анна вдруг резко повернулась от окна, и только тогда он заметил ее беззвучные слезы, что катились по щекам. Дрогнул тут же голос при виде этих дорожек на щеках, едва заметных на фоне бледной кожи, пали последние преграды, которые он столько времени возводил на своем сердце при виде ее беззащитности и уязвимости.

— Вы плачете? Отчего? От жалости к моей беде? Верно, плачьте. Я бы и сам поплакал ныне вдоволь, коли б мог. А беда моя велика, Анна, велика. Ведь я вас люблю, — произнес Андрей, и сердце Анны даже замерло на миг в груди. — Я вас люблю так, как никогда и никого не любил ранее до вас. Эти годы врозь только доказательством были тому. Вы проникли в меня так глубоко, что стали частью меня. Я будто калека без вас…

А потом замер, когда в тишине комнаты упало это слово — «калека», снова позволяя ступить в эту комнату призраку Лозинского. Таким, каким запомнил его Андрей тогда, на той дуэли — ухмыляющимся самодовольно, гордо поднявшим голову. И снова в память вторгся весенний Париж, жестокие слова Мари в тишине крестьянской избы, бьющие прямо наотмашь, знакомый почерк, выведший на бумаге слова любви…

И Анна застыла, глядя в его лицо, потому что ясно слышала, как где-то в комнатах второго этажа капризно плачет Сашенька, мучаясь от боли в деснах, в которые нянечка безуспешно втирала гвоздичное масло в надежде облегчить его муки. Резался последний зуб, как говорила знающая Пантелеевна, обещающая скорый покой и тишину в доме, когда этот зубик покажется из распухшей десны.

Вспыхнувшая при его признании радость в душе постепенно таяла, словно утренняя дымка, от этого затянувшегося молчания, при виде этого напряженного лица, при каком-то странном блеске глаз. А потом Андрей вдруг прислушался к детскому плачу и отвел взгляд от ее пристального взора, опустил на ладони, сжимающие спинку стула, как недавно это делала она, и она прикусила губу, чтобы не видеть тени боли, мелькнувшей на его лице.

Они оба молчали, а потом Андрей поднял голову, заглянул ей в глаза, и она с трудом удержалась от того, чтобы не отречься от последних дней, не отказаться от всего ради него. И только этот плач, отдававшийся в сердце какой-то странной тоской, удержал слова, что едва не сорвались с языка.

— Сашенька… вы слышите, это Сашенька, — Анна внимательно смотрела в голубые глаза, ловя каждый отблеск, каждую мелькнувшую в их глубине эмоцию. — Это плачет Сашенька, мой маленький дружочек…

— Я слышу, — ровным голосом без единой эмоции ответил Андрей, ощущая невыносимую боль в напряженном колене. Зря он оставил трость в возке, зря решил казаться всем и самому себе по-прежнему здоровым, отрицая собственное увечье, подумал он, цепляясь пальцами в спинку стула, пытаясь перенести тяжесть на здоровую ногу. И от того, что он читал во взгляде Анны, становилось только хуже — потому что боль, распространяясь от колена, отчего-то охватывала с каждой минутой все тело, проникала в каждую клеточку.