Мой ангел злой, моя любовь…

— Мне очень жаль, — повторила Анна, отворачиваясь от него к окну. На этот раз голос не дрогнул. Все было решено окончательно. — Я более не принадлежу себе. Я поняла это однажды и ныне не могу изменить ровным счетом ничего. Простите меня, что вынуждена ответить вам отказом. Быть может, когда-нибудь и я прощу себе…. Но по-иному… существенно невозможно. Отныне моя жизнь и вся моя сущность принадлежат лишь одному существу, и это мой мальчик. Только он…

Андрей сильнее сжал ладонь, чувствуя, как больно впиваются в кожу камни на перстне, некогда хранившем для мужчин его рода любовь. Видно, покончено с тем чародейством еще до того, как попало оно ему в руки. Иначе судьба была иная у Олениных — и у отца, и сыновей.

— Прошу вас, уходите! — слезы душили, мешали дышать полной грудью, но показать их Анна не желала. Как и не хотела, чтобы он оставался тут еще хотя бы на миг, которого будет довольно, чтобы она переменилась и предала ради того чувства, что было в ее душе, что умоляло остановиться и передумать. — Уходите же!

Но он не ушел. Вернее, не сразу последовал ее отчаянной просьбе. Сперва положил ладонь на ее плечо, заставляя замереть от сладко-горькой муки, развернул ее к себе лицом и заглянул в ее глаза, полные невыплаканных слез. А потом вдруг взял одну из ее ладоней и приложил к своему лицу, касаясь обжигающе горячо губами и своим дыханием ее кожи. И только после этого мимолетного, но такого долгого для них обоих касания вышел вон, стараясь не споткнуться, не сбиться с шага из-за больной ноги.

Стукнула дверь в передней, после закричал кучер, сидящий на козлах возка. Коротко заржали потревоженные внезапно лошади, и звякнули бубенцы на упряжи. Андрей уезжал из Милорадово. Уходил от нее. И оба знали, что более никогда он не придет сюда с теми же словами. Это был конец. Не тогда они попрощались, военной осенью, в вестибюле усадебного дома, а именно ныне. Ведь тогда у обоих была надежда, а сегодня они оба схоронили ее, бросив собственными руками по горсти земли на ее могилу.

Анна стояла, прислушиваясь, как затихают звуки на дворе перед флигелем. Словно и не было возка перед домом и этого визита, который одновременно поднял ее на небывалую высоту и резко опустил вниз. Как на качелях, которые вешали в парке у тополиной аллеи, и на которых она так любила прежде качаться, так высоко поднимаясь вверх, что у самой перехватывало дыхание, а Пантелеевна и девушки, ходившие за ней, визжали от страха.

— Allons? — тронула ее за плечо встревоженная мадам Элиза. — Что, ma chere? demande en mariage, pas? [553]

— C’est tout le contraire [554], - прошептала Анна в ответ, и мадам нахмурилась, недоумевая, что бы это могло означать.

— Я полагала, Андрей Павлович достаточно благородный человек, чтобы делать… э… иного рода, — аккуратно начала мадам Элиза, пытаясь понять, что произошло в этой гостиной. Если бы Анна снова поддалась порыву и снова прогнала Оленина против желаний своего сердца, то уже давно бы выбежала на крыльцо, значит, тут совсем иное. Не мог же он…? О mon Dieu! Не мог же он оскорбить ее девочку недостойным человека чести предложением?!

— Нет, мадам, он все тот же, что и ранее, — ответила устало Анна. — И в то же время не таков, как я полагала. Я думала, он сможет… я надеялась, я помнила его иным. А он не сумел… не понял!

— О mon Dieu, Annette! — воскликнула мадам, хватая ее за плечи, разворачивая, чтобы заглянуть в ее бледное на фоне темного бархата платья лицо. — Неужто…?! Ты сызнова поддалась своей идее о том, что…? Ты не сказала ему про Alexander? О! Quelle bêtise! [555] Ведь ты могла бы…

— Простить? Забыть о том, что случилось? Сделать вид, будто и не было ничего в его жизни? Будто не было той боли? — взвилась тут же Анна, как бывало обычно, едва они касались этой темы. Но в этот раз мадам крепче сжала ее локоть, не давая сорваться с места и убежать к себе, закрыться в тиши спальни, чтобы лелеять свое горе и свою обиду в одиночестве.

— Если вы не позволяете себе простить и принять прошлое, — проговорила четко каждое слово мадам Элиза, больно вдавливая пальцы через бархат платья, но не только этим касанием причиняя боль Анне. — Если вы не желаете этого для себя, отвергаете… tout net [556], так отчего же ждете от Андрея Павловича иного?

— L’amour pardonne plus tout! [557] — воскликнула Анна, повторяя фразу, которую вычитала как-то в одном из французских романов, и которая так легла ей на душу.

— Почаще говорите эту фразу самой себе, — резко ответила мадам, выпуская на волю из своей хватки ее локоть. — Быть может, тогда вы поймете смысл этих слов… И Анна… не я ли повторяла вам, что не все верно, что пишут в романах? Жизнь — не роман. Она не так красива и так хороша. Ее не перечтешь заново, как книгу. А еще — как бы ни желал того, не вырвешь страниц неугодных. Когда-нибудь ты поймешь это, — проговорила она уже в пустой комнате, крепче запахивая шаль на плечах. — Когда-нибудь ты поймешь…