Мой Балканский рубеж. Исповедь русского добровольца

Снова какое-то завихрение эпох и временных систем. Неужели война и, соответственно, массовое сознательное убийство одних людей другими, – это то, что объединяет эпохи? Ничего себе объединительное, замешанное на крови, начало! Где же прогресс, торжество гуманности, триумф здравого смысла? Куда движется, да и движется ли вообще, человечество?

Впрочем, над этими вопросами голову надо ломать только после победы. По крайней мере, после возвращения домой. А еще лучше гнать эти отдающие гнилым пацифизмом мысли прочь. В крайнем случае, любые рассуждения о войне начинать исключительно с того, что составляет великий смысл великого понятия «правое дело». Глубоко символично, что на самой массовой медали, которой награждались участники Великой Отечественной войны, выбиты слова «Наше дело правое…». На том стояли и стоять будем. В нынешнем (включая этот положай в боснийских горах), и в будущем. В грядущих боях за Русское Дело!

* * *

Вряд ли кто из нас, выживших в бою за высоту Заглавок 12 апреля 1993 года, согласится когда-либо участвовать в дискуссиях на темы мужества и героизма. В лучшем случае, выслушав чьи-то пафосные откровения по этому поводу, любой из нас просто хмыкнет и отойдет в сторону. После того боя у нас свои, очень личные представления об этих понятиях. Вовсе не «белые и пушистые», ничего общего с книжно-киношными трафаретами не имеющие. Оказывается, и героизм, и мужество, и патриотизм могут запросто оказаться в «одном флаконе». Подчас, в предельно конкретных условиях, эти высокие качества запросто могут быть спрессованы в единственную, но очень жесткую установку: лежать и стрелять, максимально бережно расходуя патроны, не допуская в мыслях даже намека на то, что в военном деле существуют такие понятия, как маневр, отход, отступление. На свои личные представления о мужестве и героизме мы имеем полное право. И эти представления для нас – единственные правильные.

* * *

Совсем не вижу снов. Сплю глубоко и крепко. Одинаково крепко и в казарме на койке, и в «поле», зачастую на голых камнях, положив под голову подсумок с автоматными рожками. Засыпаю, проваливаясь в блаженную мягкую пропасть. Почему ничего не снится?

* * *

Начинает казаться, что отношение сербов к нам после 12 апреля меняется. Это очень трудно объяснить. Внешних признаков этой перемены почти нет. А вот внутренне… Кажется, появилась какая-то стена, дистанция. Стена отчуждения, недоверия и даже страха. Думал, что мне все это мерещится. Поговорил с однополчанами – они солидарны со мной. Откуда отчуждение? Серега П., командир нашего «мужицкого» взвода, рубанул сплеча:

– Тут война – дело темное. Возможно, и сербы, и мусульмане одну игру играют. Играют – время тянут, жалеют друг друга. А тут мы появились. Коснулось дело – на Заглавке показали, как воевать надо. Сербы и струхнули, теперь им с мусульманами сложнее договориться будет…

Выводы нашего командира, в тайны большой дипломатии не посвященного, абсурдны. Но какая-то почва под ними, похоже, все-таки есть. 12 апреля я своими глазами видел, что немало сербов, населявших палатки, расположенные в тылу наших шалашей-блиндажей, в бой, несмотря на наличие оружия и боеприпасов, попросту не вступали. Почему они не стреляли? Ждали приказа? Или, наоборот, выполнили данный свыше приказ? Почему бой на участке сербско-мусульманского фронта превратился, по сути, в русско-мусульманскую стычку?

Все, кто был на левом фланге нашей обороны в тот день, прекрасно помнят, что сербы из ближайшей к нам палатки на всем протяжении боя (шесть часов с лишним) наружу носа не высунули. Палатка могла показаться необитаемой, если бы не облачка табачного дыма, с завидным постоянством появлявшиеся над ней.

– А неплохо было бы туда гранату швырнуть, – вполне серьезно предложил один из моих земляков-туляков.

Гранату решили все-таки не бросать. (Никто не знал, сколько продлится бой, и боеприпасы надо было беречь.) Авторитета же сербам подобная ситуация, разумеется, не прибавила.

* * *

Не пора ли домой? Эта мысль с каждым днем все настойчивей беспокоит меня. Те задачи, которые я первоначально ставил перед собой, выполнены. В шкуре русского добровольца я побыл сполна, всего хлебнул, материал для книги собрал. Пожалуй, пора!

В отряде не я один подумываю об отъезде. Чемоданные настроения у Сереги-Пожарника, рыжего Сашки-москвича, Владимировича-отставника. Немало готовых сняться имеется и среди казаков. Каждый причины отъезда объясняет по-своему. Очкарик Вадим и Володька-Кишечник говорят прямо: муторно, устали, надоело. Сибирский казак Николай всерьез озабочен своим здоровьем. Я верю ему. Николаю уже за сорок. В первые дни пребывания на югославской земле он всерьез простудился. С тех пор хворь не покидает его. Каждую ночь он будит нас своим гулким «камерным» кашлем. Таблетки и порошки, что дала ему в медпункте сербка-медсестра, не помогают. Кашляет Николай ужасно. При каждом приступе кашля его лицо искажается гримасой, в груди гудит, булькает и ухает.

Серега-Пожарник объективных оснований отъезда не ищет:

– Мне тут все ясно. Повоевал и хватит…