«Мой бедный, бедный мастер…»

Важно также подчеркнуть, что Воланд высказывает (в разных редакциях ро мана) такие мысли и соображения, которым можно только удивляться, ибо они указывают на высокие нравственные критерии, по которым «консультант» ме рит мир земной. И дело не только в его высказываниях по поводу отдельных от рицательных явлений и персонажей («Рассказывают, что у вас суд классовый?»; «Я вообще не люблю хамов…»; «…достаточно одного взгляда на лицо Хустова, чтобы сразу увидеть, что он сволочь, склочник, приспособленец и подхалим»), но и в обобщающих оценках «московского народонаселения». Частично они со держатся в ответе Воланда на вопрос Берлиоза о правдивости евангельских сви детельств по поводу криков иудеев «Распни его!» в одной из ранних редакций романа. «Такой вопрос в устах машинистки из ВСНХ был бы уместен, конечно, но в ваших!.. Помилуйте! Желал бы я видеть, как какая-нибудь толпа могла вме шаться в суд, чинимый прокуратором, да еще таким, как Пилат! Поясню, наконец, сравнением. Идет суд в ревтрибунале на Пречистенском бульваре, и вообрази те, публика начинает завывать: «Расстреляй, расстреляй его!» Моментально ее удаляют из зала суда, только и делов. Да и зачем она станет завывать? Решитель но ей все равно, повесят ли кого или расстреляют. Толпа, Владимир Мироно вич, во все времена толпа – чернь…» Но вот в беседе с буфетчиком-мошенни ком Воланд задает несколько «интересных» вопросов, среди которых и такой «наивный»: «Скажите, в Москве есть мошенники?» И когда буфетчик на это «криво и горько улыбнулся», Воланд вскричал: «Ах, сволочь-народ в Москве!» И затем в сеансе черной магии (в ранних редакциях – белой магии!) «незнако мец» задает присутствующим в зале главный свой вопрос: «Изменились ли эти горожане внутренне, э?» И чуть позже, когда над «горожанами» уже проведены соответствующие опыты, сам и отвечает на этот сакраментальный вопрос: «Алчны, как и прежде, но милосердие не вытравлено вовсе из их сердец. И то хорошо». Следует заметить, что ответ этот в различных редакциях романа зву чит по-разному, смягчаясь последовательно от редакции к редакции, но перво начальный смысл его все-таки сохраняется: «московское народонаселение» нравственно не улучшилось. И об этом же свидетельствует неожиданно проник новенная реплика Воланда после услышанной им просьбы Маргариты вернуть ей ее возлюбленного: «Я никак не ожидал, чтобы в этом городе могла существо вать истинная любовь…» Более уничтожающей характеристики главному горо ду страны и его обитателям вряд ли можно придумать.

Итак, Воланд фактически выступает в романе обличителем пороков, ис коренителем зла и защитником нравственности. Можно ли после этого удив ляться следующему диалогу между «Неизвестным» и Берлиозом:

«- Должен вам сказать, – заговорил Владимир Миронович, – что у вас не дурные знания богословские. Только непонятно мне, откуда вы все это взяли.

– Ну, так ведь… – неопределенно ответил инженер, шевельнув бровями.

– И вы любите его, как я вижу, – сказал Владимир Миронович, прищурив шись.

– Кого?

– Иисуса?

– Я? – спросил неизвестный и покашлял: – Кх… кх, – но ничего не отве тил».

Вот такого «лукавого», любящего Христа (!), создал Михаил Булгаков. И конечно, такому важному и в высшей степени своеобразному персонажу можно было вложить в уста самые сокровенные свои мысли.