Мой Бердяев

В Бердяеве мне интересно его отношение к Ницше и Штейнеру. Сам Бердяев определяющей для его становления считал мысль Канта, вместе и мистические сочинения Я. Бёме, Ангелуса Силезиуса и Мейстера Экхардта. Но из Канта вышли все позднейшие мыслители, – Кант – это Коперник философии. Что же касается германских мистиков, то их писания настолько прихотливы и герметичны, что схватить и, осовременив, приспособить к себе Бердяев мог лишь отдельные их представления[118]. Ницше повлиял на всех без исключения философов Серебряного века, сам двусмысленный дух эпохи – странное сочетание демонической бравады с тоской по богообщению – был, несомненно, одним из легиона, окружавшего отшельника в Сильс – Марии[119]. Правда, от Ницше – «Антихриста», как правило, наши мыслители в конце концов открещивались, – слишком страшной виделась его участь. – Отношение к Ницше Бердяева напоминает чаши весов. Вот одно из итоговых суждений о Ницше из «Самопознания»: «Я пытался создать миф о человеке. В опыте о человеке огромное значение имел Ницше. Он пережил патетически, страстно, мучительно и с необычайным талантом выразил тему: как возможна высота, героизм, экстаз, если нет Бога, если Бога убили». Это – чаша весов «за» Ницше. Но тотчас же Бердяев выдвигает уничтожающий Ницше контрдовод: «Но убитым оказался не только Бог, убитым оказался и человек, и возник жуткий соблазн сверхчеловека» (с. 281). Однако двоение бердяевских суждений о Ницше было неким лукавством. Ницше имел на Бердяева сильнейшее влияние, Бердяев позволил себе метафизический бунт именно потому, что прежде на это решился Ницше. Лев Шестов в очерке «Вячеслав Великолепный» заметил, что когда читал «Смысл творчества» Бердяева, он постоянно чувствовал, что читает текст Ницше. Действительно, Бердяев был несколько одержим ницшевским пафосом и подражал не столько Христу[120], сколько сверхчеловеку. Хотя он назвал «жуткой» эту фигуру, – действительно, фантастическое существо Заратустра, пародирующее евангельского Христа, может навести инфернальную жуть, – его собственный человек, оправданный им перед Богом в качестве именно богоподобного творца[121], воспринимается именно как сверхчеловек, вышедший за пределы человечности. «Человек есть нечто, что должно превзойти», – заявляет Ницше устами Заратустры[122]. И вот, бердяевский человек творчески встает над самим собой во всех видах своей деятельности: в познании он от феноменов восходит к ноуменам, в индивидуальной этике не ограничивает, но расковывает свою природу, действуя по ту сторону представлений о должном и недолжном; его эстетика уступает место теургии, а хозяйственно – техническая деятельность – белой магии. Далее, пол, утрачивая свое родовой предназначение, делается мистически творящим, а сексуальная любовь приводит к личному бессмертию… Бердяев – мечтатель, Бердяев – «романтик» (см. его признания, вынесенные мною в эпиграфы) грезит о вещах волшебных, – Бердяев – философ предлагает собственную интерпретацию ницшевского сверхчеловека…