Мой Бердяев

Это связано с тем, что для Бердяева – ученика не столько Канта и христианских мистиков, сколько Ницше – старый Бог умер. И впрямь, если религия начинается с признания человеком высшей, чем он, Инстанции, если человек согласен иметь над собой власть Бога, то Бердяев – мыслитель не религиозный. Бог, рассуждает деист Бердяев[123], в новейшую эпоху отступает от человека, предоставляет человека самому себе с тем, чтобы человек, утративший высшую опору, осуществлял собственное богоподобие, творил – действовал из своего сокровенного центра. Здесь те же интуиции, восходящие к смерти Бога по Ницше, что и в «апофеозе беспочвенности» Льва Шестова. Пускай своего творческого человека – сверхчеловека – Бердяев, с целью самозащиты, связывает с идеей богочеловечества и никак не человекобожества: дела это не меняет. Его «аристократические» этика и религия исключают интуиции смирения и послушания, всяческие «рабьи чувства». «Христианство – религия сильных духом», она «не есть религия сострадания», но «стяжания духовной силы», говорится в «Смысле творчества» (с. 467, 573). Ключевое ницшеанское противопоставление морали господ и морали рабов взято Бердяевым на вооружение, хотя он и использует синонимическую лексику («аристократы», противопоставленные «мещанам», «буржуа» и т. п.). – Что же касается воли к власти, у Ницше определяющей его «сверхчеловеческий» проект, то здесь также источник вдохновения всех русских ницшеанцев. «Я основал дело своей жизни на свободе», – не без гордости подытоживает свой творческий путь Бердяев[124]. С тем же основанием он мог бы сказать – «на воле к власти». Ведь свобода для Бердяева, Шестова, Мережковского – это преодоление мировой необходимости, общезначимых истин, – в широком смысле слова – закона. У Бердяева борьба с ним осуществляется творческой «мощью человека, властвующей над миром»[125]. Собственно, действителен для Бердяева лишь мир, сотворенный самим человеком в акте творческого познания, – это «макрокосм», изоморфный человеку – «микрокосму», противопоставленный Бердяевым «миру объектов» как иллюзорно – нереальному. И в этом своем творении человек царствует точно так же, как старый Бог – в своем. Бердяев совершенно однозначно, с амбициями религиозного учителя и пророка, провозглашает «путь абсолютизации человека, признания его верховным центром вселенной»[126]. Такова бердяевская интерпретация идеи сверхчеловечества.

От Ницше, ненавидевшего «рабскую» «мораль сострадания»[127], Бердяева отличает природная жалостливость, с которой он, «аристократ духа» и противник лукавого гуманизма Великого Инквизитора, в философии вел борьбу. Но вот, рассказы Бердяева о его дружбе с мужиком – богоискателем Акимушкой, также о переживаниях в связи со смертью любимого кота Мури – едва ли не самые эезистенциально – пронзительные в «Самопознании» и, может, вернее доносят до читателя существо его воззрения, чем, скажем, учение об Ungrund’е. Впрочем, втайне и Ницше был крайне жалостлив. Не надо забывать – тот, кто не все лады повторял, что слабые должны погибнуть и «им должно еще помочь в этом»[128], сам погиб от муки жалости: удар, лишивший Ницше рассудка, настиг его при виде избиения лошади[129]. Со своим состраданием Ницше боролся, зная, насколько оно болезненно и разрушительно.