Мой Бердяев

Бердяев был, наверное, самой яркой новой душой, уже вдохновленной Ницше на искание лучезарной «страны потомков» – хилиастического «тысячелетнего царства». Его острейший интерес к Штейнеру не должен удивлять. От посещения Гельсингфорса остались заметки Бердяева (например, в «Самопознании»); представить себе его поведение там можно по воспоминаниям Аси Тургеневой и текстам Е. Герцык[134]. В сложном впечатлении от личности «доктора» в Бердяеве возобладало неприятие, отталкивание. Штейнера Бердяев воспринял как человека абсолютно безблагодатного, пытающегося овладеть высшим знанием одним напряжением собственного существа. Штейнер не то чтобы стремился подчинить волю своих слушателей: в той же мере он убеждал и себя самого. Печаль, окружающая «доктора» мрачным облаком, в передаче Бердяева кажется демонической. Ни малейшего проблеска чаемого духовного света в Штейнере Бердяев не заметил. Он даже пережил ужас, вообразив «дурную бесконечность» мировой эволюции, подчиненной неумолимому закону кармы. По – видимому, он связал загадочный ницшеанский концепт вечного возвращения с кармическим круговоротом души. В дневнике Е. Герцык, в одной из записей, сделанных под влиянием беседы с Бердяевым о Штейнере, есть намек на то, что Ницше сошел с ума именно от страха «вечного возвращения». Ужас перед дурной бесконечностью бытия изгоняют лишь «Сын и Мать», заключает Евгения, – спасает только религиозное принятие христианства. Очевидно, такими были и интуиции Бердяева. При этом Бердяев, почитатель Бёме, отнюдь не был противником оккультизма и признал тайноведение Штейнера наиболее благоприятным для «новой эпохи»[135]. Ныне необходимо проникновение в тайны мироздания, – иначе человека унесут «космические вихри», – любил повторять Бердяев. И Штейнер – человек ему скорее понравился. За обличием протестантского пастора он почувствовал в Штейнере тайное страдание, – оно не могло не импонировать жалостливому Бердяеву.

К антропософскому учению у Бердяева также было двойственное отношение. Бердяев словно не видит, что антропософия – отнюдь не метафизический теизм, – в ней нет представлений о Боге Творце и творении мира, что она не занимается вещами абсолютными, «последними», зато детализирует «предпоследние»[136]. И Бердяев не признает антропософию, не находя в ней своего – бердяевского Бога: Богочеловека, «Небесного Человека, предшествующего всей мировой эволюции»[137]. – Но вот что самое интересное. Богочеловека – а это Вторая Ипостась Троицы, традиционный Логос – Бердяев называет «Абсолютным Солнечным Человеком», который есть Христос по Штейнеру[138]. Дело в том, что Христа Штейнер понимал в качестве великого Духа Солнца – Бога Солнечной системы, а отнюдь не мироздания в целом. Христос по Штейнеру – Человек, в определенном смысле обогнавший нынешних людей Земли в своем эволюционном развитии, чьим местопребыванием до вочеловечения было Солнце. Я не стану входить в детали очень развитой христологии Штейнера, имеющей чисто теософский и нимало не богословский характер. Подчеркну только их общую с Бердяевым тенденцию приближать Христа к человеку. Для «арианина» и «несторианца» Штейнера Логос, заместивший при крещении Иисуса из Назарета его «я», это наиболее продвинутый дух из человеческого сонма; для Бердяева Вторая Тройческая Ипостась – это божественный, предвечный Человек, «Перво – Адам».

И в этой тенденции, очеловечивающей Бога[139] – исток другого совпадения Бердяева со Штейнером. В антропософии ко Христу возведен принцип «я» человека: к «Я» универсальному таинственно приобщены индивидуально – человеческие «я», в глубине всякого «я» присутствует Христос. Но здесь и суть учения Бердяева о человеческом творчестве: творящий из недр своего духа, т. е. из «я», человек действует совместно с Христом, творчество богочеловечно. – Затем, если Штейнер ставит перед своими последователями цель «достигнуть высших миров»[140] – выйти в духовный мир и контактировать с его обитателями, то весьма близко этому задание учения Бердяева. Как и Штейнер, в физическом мире Бердяев находил лишь символы духовных реалий. Он считал духовный мир царством свободы (ведь этот мир, по Бердяеву, творится человеком) и называл «божественным»[141]. Страстное стремление в духовный мир роднит Бердяева со Штейнером, хотя Штейнер рассуждал о нем как бы со знанием дела, Бердяев же лишь предавался мечтаниям. – И при всей нелюбви Бердяева к идее эволюции – он был сторонником катастрофических скачков, прорывов, бытийственных революций – его романтический проект предполагает преображение, просветление человеческой природы, чтó требует большого – именно эволюционного времени. Быть может, хилиастическая эпоха по Бердяеву, в которой раскроется творческая природа русского человека, соответствует эпохе шестой послеатлантической по Штейнеру – эону господства славянской расы.