Мой Бердяев

Проблема диалога в экзистенциализме Бердяева – производная от проблемы одиночества. Человек обречен на экзистенциальное одиночество в объективированном мире, и от муки одиночества он, хотя и не радикально, избавляется в общении: «Прорыв к общению есть прорыв за объективацию к действительному существованию» (с. 276), – «выход из одиночества есть выход в дух» (с. 312). В связи с диалогом в русской философии нельзя не вспомнить о Бахтине и Шестове. Интересно то, что у Шестова, несмотря на иудейскую закваску и библейскую ориентацию, представления о диалогическом общении нет[231]: на пути в «Землю обетованную», в царство веры, «другой» Шестову не нужен. Что же касается Бахтина, то истинным бытием он признавал многоцентровый диалог, моделью которого избрал «полифонический» роман Достоевского. В точном согласии с Бердяевым, в диалоге, согласно Бахтину, являет себя дух человека. И для Бахтина верно и обратное: дух принципиально диалогичен, для моей духовной реализации необходим другой[232]. Отличие диалога по Бахтину от общения по Бердяеву в том, что Бахтин, в этическом ключе, проблематизирует диалог идей (идя от опыта интеллектуальных бесед с друзьями в его кружке начала 1920-х годов), – тогда как Бердяев отправляется от проблемы познания духа, субъект – субъектного познания, тем самым вливаясь в традицию наук о духе XIX века. Диалог по Бердяеву имеет религиозный смысл – им реализуется Царство Божие. Как Бубер и Бахтин, Бердяев выражает через категорию диалогического общения опыт любви: «Любовь означает прорыв за объективированный мир и проникновение во внутреннее существование. Исчезает объект и открывается «ты». Поэтому во всякой подлинной любви непременно приходит Царство Божие, иной порядок бытия, отличный от нашего падшего, выброшенного наружу, объективированного мира» (с. 313). Бахтинский же диалог принципиально «прозаичен»: дух как бы маскируется под бытовую событийность. Думается при этом, что Бахтин был знаком не только с диалогизмом Бубера, но и с экзистенциализмом Бердяева и, может, вдохновлялся его книгой «Миросозерцание Достоевского» (1918 г.), когда писал свой знаменитый труд «Проблемы творчества Достоевского» (1929 г.)[233].

Итак, в мир духа человека выводят его творческие деяния и подлинная любовь. Так Бердяев описывает – сублимирует и обобщает собственный духовный и жизненный опыт. Подобные прорывы, революционные по природе, все же затрагивают лишь индивидуальное существование. И пока что Бердяев не продвигается дальше Шестова, размышлявшего над «экстазами» Плотина, катастрофическим «перерождением убеждений» Достоевского, «откровением смерти», пережитым Толстым и пр. И это все еще, конечно, не революция, если под последней понимать событие социальное. – Но вот, Бердяев все же задается роковым вопросом, обойденным Шестовым: как, по какому механизму опыт индивида распространится на социальную действительность? может ли субъективированное мировосприятие в обществе – общении возобладать над объективацией? каков собственно путь к превращению мира объектов в загадочного симфонического субъекта?[234]

Здесь, конечно, самое слабое звено воззрения Бердяева. Попросту говоря, он и сам не знает, каким образом осуществится замысленная им персоналистическая революция. Когда встает вопрос о способах и сроках исполнения его проекта, речь Бердяева делается двусмысленной, уклончивой. Бердяев к проблеме истинной революции подходил с двух сторон: 1. Со стороны метафизики – учения о человеке, мире, Боге; 2. С практической стороны ближайших исторических перспектив. Рассмотрим эти два аспекта бердяевской, говоря условно, социологии[235].