Мой Бердяев

Интересно, что основы оккультной гносеологии Штейнер обнаруживает у Фихте, когда комментирует в «Истине и науке» некоторые положения создателя «наукоучения». А именно, согласно Штейнеру, «в Наукоучении дело идет о том, чтобы пробудить то разумное [начало человека. – Н.Б.], которое было бы в состоянии подслушать «я» при этом построении мира [т. е. при полагании мира «не – я» деятельностью «я», постулируемом Фихте. – Н.Б.]. Тот, кто это может, кажется ему [Фихте. – Н.Б.] стоящим на более высокой ступени знания, чем тот, кто видит только построенное, готовое бытие» – т. е. «мир объектов» по Бердяеву[291]. Фихте, по Штейнеру, зовет учиться каким – то образом наблюдать сам акт познания, полагания мира творческим «я», а не только созерцать этот объектный мир, плод познавательной деятельности. Постигнуть познавательный акт – это «задача совершенно нового чувства». В 1813 году в одной из лекций Фихте произнес слова, которые, можно допустить, объяснили Штейнеру его собственный – Штейнера – эзотерический опыт. Фихте постулировал возможность «совершенно нового внутреннего орудия [т. е. органа. – Н.Б.] чувства, дающего новый мир, которого для обыкновенного человека совершенно не существует»[292]: «новый мир» – понятно, мир духовный; новые органы чувств, которым надлежит развиться в ходе эволюции человека, но которые у эзотерика у же пробуждены, суть чакры теософии. Я не возьмусь судить, насколько прав Штейнер, вычитывающий из метафизического дискурса Фихте оккультные положения. Мне важно то, что главную мысль своей «Философии свободы» – свидетельствование о собственном духовидческом, новом опыте познания – Штейнер выразил, прибегая к толкованию текстов Фихте. Но еще интереснее то, что в этом месте Штейнеровой «Философии свободы» встретились и протянули друг другу руки: Фихте, почувствовавший, что «основание бытия» надо искать скорее в акте познающего «я», а не в положенном этим актом «не – я»; Штейнер, которому открылась историческая задача, поставленная перед человеком ХХ века и состоящая в самопознании; и наконец Бердяев, чей жизненный и философский путь также был самопознанием и который тоже в творческом же акте увидел возможность прорыва в духовный мир и еще при жизни ощутил веяние тайной свободы.

Прежде чем сосредоточиться на гносеологии Бердяева и проследить за превращением в ней познания в гнозис, мне хотелось бы завершить рассмотрение гносеологии раннего Штейнера. На мой взгляд, он описал процесс медитативного – медленного мысленного погружения в предмет познания, – постепенного уточнения первоначальной гипотезы: каждый шаг этой «итерационной» процедуры заключается в мысленном наблюдении результата шага предыдущего, – наблюдении, высвечивающем новые аспекты уже обозначившейся предметной идеи. Каждому исследователю, сосредоточенному на той или иной научной теме, знакомо отрадное чувство того, что предмет изучения, при пристальном и длительном всматривании в его умным зрением, мало – помалу начинает сам раскрываться навстречу исследовательской интенции. Такая «медитация» основана, действительно, на «аристотелевской» вере в то, что мысля о мысли о предмете, мысля о его идее, мы, собственно, и мыслим о предмете как таковом. Если угодно, можно допустить, что при этом мы выходим в мир идей, приобщаемся к гармонии вселенского Логоса и даже обретаем свободу. Однако это совсем не обязательная и в моих глазах даже излишняя мифологизация вещей профанных – психологических. И я оставлю без комментариев главный момент познавательного опыта по Штейнеру, который он сам считал «исключительным состоянием», требующим высшего развития человека, – обращение субъекта на самого же себя. Быть может, здесь исток Штейнеровой «мистерии», – для меня это проблема, нечто загадочное. И по – видимому, это ключевое положение гносеологии Штейнера зацепило при чтении «Die Philosophie der Freiheit» Бердяева, от природы склонного к рефлексии самопознания, – зацепило это самое таинственное превращение субъекта в свой собственный объект: Бердяев помнил о том, что иерофанты древности помещали соответствующий лозунг над вратами своих святилищ.