Мой Бердяев

Говоря о гностицизме Бердяева и Штейнера, нельзя не поднять вопроса о том, какую роль в их воззрениях играли знание и вера. Штейнер – это гностик в полном смысле слова, и понятие веры для него одно из самых одиозных. Системе Штейнера «вера» просто не нужна – он не желает полагать ею предела знанию. «О границах познания не может быть речи», – заявлял Штейнер, отвергая потусторонние в отношении опыта реалии, будь то «вещь – в – себе» Канта или антропоморфный Бог религии. Свое мировидение Штейнер называл монизмом, имея в виду единственность мира, занимающего человека: «Сторонник монистического мировоззрения знает, что всё необходимое для объяснения данного ему явления мира должно лежать в пределах последнего»[343]. Познающий человек – гностик в воззрении Штейнера – это посвященный либо человек более высокой, чем нынешняя, эволюционной ступени, обладающий органами для восприятия тонкой мировой телесности. «Мы не хотим больше только верить, мы хотим знать», – заявляет Штейнер как бы от имени профанного человечества[344]. Вера для него – лишь неполное, внешнее знание, идущее от авторитетов, – а потому это область несвободы. Не Бог задаёт человеку жизненную цель, и не Божью, а свою собственную волю должно исполнять человеку: религия, предписывающая человеку искать бытийственной поддержки у Бога, была самым заклятым врагом Штейнера. Неслучайно в юности он упивался «Антихрист(ианин)ом» Ницше[345], сливаясь своими сокровенными интуициями с «проклятием христианству» того, кто ратовал как раз за «высший тип человека», наделенного не только «новыми ушами», «глазами» и пр., но также «мужеством к запретному» и «новой совестью», обрекающей на гибель «слабых и неудачников»[346]. Путь оккультного обучения, на который вставали ученики Доктора, как раз освобождал человека от божественного водительства и предоставлял себе самому[347]. Утрата чувства мировой тайны (вещь-в-себе – гносеологический синоним последней) – один из аспектов богооставленности: для такого воззрения реален лишь мир, творимый или полагаемый человеком, мир его не – я, – в нем – то человек свободен. Этот очеловеченный мир по Штейнеру, мир тайноведения посвященных, данный их оккультному опыту, надо признать, весьма величествен: «живое мировое целое»[348], новоаристотелевский мир идей, одушевляющих вещи, всякому напомнит о софийном всеединстве – религиозно – гностическом лозунге русской философии.

Признавал ли Штейнер реальность надмирную – Бога Творца, вещи «последние», неприступные и несказанные? Предположу, что, допуская их (здесь эзотерика его эзотерики), он не направлял луча своего внимания на то, что мышлению неподвластно. Но вера – то как раз предполагает активное внимание к вещам «невидимым» – «обличение» их. И потому вера учением Штейнера принципиально исключается из круга должных установок потенциального посвященного. Антропософия взяла на вооружение методологию естествознания: «восприятием» и «понятием» можно охватить и подчинить всё то, что человеку необходимо в видимом и незримом универсуме. Как выражается К. Свасьян, в «Философии свободы» Штейнер «острие знания» направляет в «былую область веры»[349], – хотя и не в последнее ее Основание, – добавлю от себя. При этом исследователь – апологет Штейнера и Ницше говорит о гносеологии первого как «наихристианнейшей», а о втором как о «перво – христианине» (вместо «анти – христианина»), очутившемся в «псевдохристианстве»[350]. И здесь проблема постницшевского христианства, поставленная мною в другом месте[351]; самое непосредственное отношение к ней имеет и Бердяев.